Но пока она не могла ничего с собой поделать – ее тянуло к нему. Дарине нравилось, когда, приезжая на краткие побывки из Потлова, Эзхан учил ее стрелять из лука и владеть плоским широким палашом, считавшимся у харадцев исключительно женским оружием. А еще ей нравился его смех. В нем было столько солнца.
Потом ее муж пропал. Некоторые говорили, что его отряд попал в засаду, устроенную одной из банд на границе с Рыманом, другие – что его сманили в далекий край вербовщики с озер, третьи – что просто бросил ее, когда узнал, что девушка забеременела.
Так или иначе, потянулись одна за другой длинные тоскливые зимы. За спиной Рины уже не шушукались, над ней открыто смеялись. Сидя у окна, глядя на возвышающиеся синей кромкой горы, Дарина думала о том, как глупо было совсем недавно хотеть остаться в Предгорье, огрызаться на бедную старенькую бабушку и думать, что она, Рина, умнее и счастливее всех.
Вторым мужем Рины, прозванной соломенной вдовой, стал деревенский кузнец Ясвиль. Его местные за своего не признавали еще более, чем приехавших на обозах неизвестно откуда людей со странными длинными именами.
Кузнец обладал невероятной силой и крайней неуклюжестью в подпитии. На его счету была вереница возникших пожаров и покалеченных за несговорчивый характер лошадей. К тому же Ясвиль был хром из-за размозжившего кости ступни упущенного молота и крив на один глаз, куда срикошетили металлические опилки. Девушки от него шарахались, еще издали пугаясь внешности, а непьющие мужчины сторонились, не желая, чтобы на них перекинулась его невезучесть.
Оба, и Дарина и Ясвиль, были слишком молоды, чтобы долгое время смиренно принимать холод вынужденного одиночества. И если бы причины, вызвавшие его, имели одну природу, возможно, их брак бы не распался в конце концов. Взаимная несхожесть с остальными сплавила бы мужчину и женщину, заставляя защищаться от всего мира, сплотила бы в семью.
Если бы оба они были пришлыми или оба имели физические недостатки – возможно, они бы поняли боль друг друга. Но несхожесть не была тождественна, на фоне собственных изъянов чужие казались еще более уродливыми и преступными.
Приняв на грудь, кузнец, наваливаясь на стол, высказывал молодой жене претензии по поводу ее подозрительной родословной и неблаговидного первого супруга, изводил припадками ревности. На что Дарина, подбоченясь, с безопасного расстояния отвечала тирадой о его, Ясвиля, косоруких руках, которые растут не из того места, и тотальной невезучести в делах. Кузнец рычал, прицеливаясь косым глазом, пытался нетвердой рукой швырнуть первое, что под нее попало, в языкастую супругу. Под руку попадало разное, но в цель – ничего. И, поглядев на неуклюжие попытки мужа, плюнув с досады, совсем еще молодая девушка хлопала дверью и, прихватив с собой сына, уезжала подальше в лес, чтобы пострелять и успокоить нервы.
А так как скандалы были нередки, то стрельба ее очень скоро приобрела почти профессиональную меткость.
Когда на семейном совете было принято решение в очередной раз отправиться в путь, Рина совершенно не удивилась. Ясвиль от предложенной перспективы переезда пришел в ярость.
«Жена должна быть при муже! Слышишь – жена! Там, где муж, там ее место!» Видя ее неспешные, но и непрекращающиеся сборы, кузнец то уходил в многодневные запои, в результате которых громил все вокруг и бросался на людей, всех и каждому обещая порешить себя, их и пущенную в дом приблуду, то ползал перед Дариной среди черепков побитой посуды, хватая за колени и причитая: «Ну куда ж ты собралась ехать – живот вон какой большой, где рожать собираешься, под телегой?»
В день отъезда семьи соседи видели, как Ясвиль, заперев жену дома, заколачивает двери и окна со словами: «Там же мой ребенок, мой! Рожай его, а потом уезжай, куда хочешь! Хоть к убийцам в Харад, хоть к гулящим бабам в Потлов!»
«Сам же отпирать будешь, скотина! А меня ничем здесь не удержишь!» – слышался из дома звонкий голос Дарины.
«Да кому ты нужна, зараза!» – зверел кузнец, и единственный живой глаз его наливался кровью, не предвещая ничего хорошего.
«Ребенок тебе для чего, ты ж и его пропьешь, когда больше пропивать нечего будет!» – не унималась из-за закрытых дверей Дарина и смеялась недобрым, издевательским смехом. – Вот подожди, я выберусь отсюда – пристрелю тебя, как бешеного пса!»
«А-а-а!» – орал Ясвиль и лупил по толстым доскам двери молотком, не разбирая места.
Конечно же к вечеру он напился вдрызг и сам же ночью, страшно матерясь, повыдергивал из двери забитые поутру костыли, чтобы попасть внутрь. Напрочь забыв в пьяном угаре, для чего они были вбиты. Шатаясь, глядя на все стеклянными глазами, едва узнавая свой дом, Ясвиль прошел мимо сидящей у камина жены и с грохотом упал на кровать в соседней комнате. Дарина же спокойно, как будто именно так все и было запланировано, подошла, укрыла его одеялом, а потом вышла из дому, держа в правой руке узел с вещами, а в левой – ладошку сына.
По двору бродила брошенная Ясвилем лошадь, Дарина впрягла ее в стоящую в сарае телегу. Сложила на нее собранные загодя в кладовке мешки и жбаны с продуктами. Поставила клетку, в которую сунула пяток несушек и черного петуха. Посадила на узлы ребенка. И, последний раз взглянув на дом, отправилась догонять уехавшую без нее поутру семью.
Прячась за прикрытыми ставнями, соседи смотрели, как сбегает от кузнеца его сумасшедшая беременная жена.
«Гляди, гляди – и кур прихватила, и жбан с медом сперла! А сыру-то, сыру сколько! Она ж из бродяжек, прихватит все, что плохо лежит. Не усиделось-таки на месте! Обобрала бедного парня небось до нитки, он же кузнец – а у них всегда копейка к копейке копится…»
Как-то забылось сразу у них, что каждую полученную копейку Ясвиль старался спустить в шинке, стоящем на дороге, ведущей из Потлова в Харад. Деньги ему словно жгли руки, он стремился избавиться от них как можно скорее.
Сплетни сделали сбежавшую жену самым что ни на есть истинным корнем зла, от присутствия которого происходили все несчастья, вплоть до того, что во всей деревне зимой плохо неслись куры и не уродились каждый второй год яблоки. Ее исчезновению злорадно радовались, а кузнецу попервой сочувствовали и даже пытались подыскать ему новую зазнобу из вдовых деревенских баб.
Впрочем, сочувствие длилось ровно до момента появления очередных всполохов, выпрыгнувших из кузни на соседствующие с ней дворы, напомнивших, что пил и куролесил всю жизнь Ясвиль совершенно не в связи с Дариной.
В Харад семья прибыла почти через год пути.
И теперь отец, повторявший раньше как приставшую поговорку про тело без ног и головы, заимел привычку бормотать себе под нос: «Лучше позже, чем никогда, но почему же не раньше?»
Глава 4
Сначала он увидел потолок – деревянную поверхность из плотно пригнанных друг к другу досок. Потемневшие от времени полосы необработанного дерева сохранили на себе естественные узоры замкнутых волнообразных линий как память о том, что некогда из ствола тянулись струны веток.
В углу, перебирая лапками, плел паутину крошечный паучок. Он трогал почти незримые нити, скользя по их направлениям, и паутина получала новый спиральный виток переплетений.
Все время смотреть вверх было больно, и взгляд сам по себе медленно съехал вниз.
Он видел открытое на одну створку окно. В стекле рамы качалось отражение ветвей, покрытых глянцевой зеленью листвы. Когда саму раму трогал ветер, от стекла отскакивали зайчики. Они уносились вверх, в чистое небо, раскинувшееся где-то над устроенным ветром переполохом глянцевых листьев.
Он медленно прикрыл глаза.
Как только полоса света между смыкающимися веками исчезла, комнату перечеркнуло видение холодной ночной пустыни и нарастающий в ней шепот.
Это было страшно – ночь была пронизывающе холодна и до горизонта пустынна. Шепот полз по ней, припадая к земле. Нарастающий, зловещий.
Эта ночь была реальнее, чем только что увиденное окно и деревья за ним. Он видел ее настолько ясно, что не было ощущения того, что это происходит за сомкнутыми ресницами.
Конец ознакомительного фрагмента.
Сноски
1
Из древнего предсказания. – Здесь и далее примеч. авт.
2
Из песни менестрелей.