Читать интересную книгу Эксперт № 37 (2013) - Эксперт Эксперт

Весь сыр-бор разгорелся вокруг героини в строгом костюме, которая возглавляет некий комитет по борьбе за нравственность, будучи при этом одержима сексуальными фантазиями. Этот типаж и есть главное коммерческое достояние фильма. Связанная с этой героиней сюжетная линия предлагает одну из версий частной жизни тех, кто заявляет о себе как об образцах добродетели, и эту самую добродетель отстаивает публично. Все остальное — ненужные подробности интимных приключений жителей большого города. Каждому из них в меру сил и способностей приходится отвечать на один и тот же вопрос, сформулированный еще Мандельштамом: «Дано мне тело, что мне делать с ним?». По этому поводу были сказаны сотни тысяч слов, но в один не самый прекрасный момент своей жизни человек обнаруживает, что, столкнувшись со странностями собственного организма, ему проще следовать инстинктам, чем советам из глянцевых журналов. Одного из персонажей притягивает женщина, внешность которой бесконечно далека от общепринятых эстетических идеалов, второй, одновременно со своей женой, грезит юным фокусником, ради которого ходит в цирк и снимает объект охватившей его страсти на телефон. Третий, с кем первые два делятся своими проблемами, раздав в уютном кабинете всем желающим рекомендации «как дальше с этим жить», отправляется на поиски уличной проститутки, которой платит деньги только за то, чтобы помыть ей голову шампунем. Четвертый, фотограф, декларирует свои представления о счастье как о свободе делать все, что захочется, в том числе спать со всеми женщинами подряд, и реализует их на практике. Он погибает самой нелепой смертью, какую только можно себе представить: грохочет гром, вспыхивает молния, и фотограф, настигнутый небесным электрическим разрядом, падет замертво на асфальт с вибратором в руках, который его только что угораздило подобрать под окнами той самой женщины в строгом костюме. Ключевой риторический вопрос сформулирован следующим образом: «А кто не извращенец?». В нем слышится отзвук шутки сорокалетней давности классика разговоров о сексе Вуди Аллена. Еще тогда он придумал телешоу, в котором извращения не только загадываются их обладателями, но еще и участвуют в конкурсе на самую забавную форму поведения, выходящего за рамки общепринятых норм.

Весь фильм состоит из поисков скелетов, не слишком глубоко спрятанных в шкафу, и выставления их на всеобщее обозрение с последующей попыткой разобраться, какой же из них производит наиболее шокирующее впечатление. В результате, чем больше внешней благопристойности в персонаже, тем больше подозрений: «Это какие же пороки она дожна уравновешивать?». Вера в человечество и без того не слишком велика, но с просмотром «Интимных мест» ее становится еще меньше. Зато получаешь лишний повод убедиться в том, что любопытство хотя и не порок, но есть вещи, о которых лучше не знать. Есть зрительные впечатления, которые лучше не получать. Никогда. Даже если очень хочется.            

: Артем РондаревХудожественный

Артем Рондарев

Художественный текст под напором воспоминаний

Юрий Буйда — известный и крупный писатель, его много издают и переводят. Нынешнюю его книгу «Вор, шпион и убийца» следует, по-видимому, отнести к жанру автобиографического романа: здесь он рассказывает от первого лица, совсем не прячась, историю своей жизни, с подростковых лет до более чем тридцатилетнего возраста. Жизнь у него (это все можно узнать из книги) была не сложнее и не легче жизни обычного, во многом диссидентски мыслящего советского человека; в этом смысле книжка тем, кто застал описываемые времена, покажется безусловно любопытной, тем более что написана она очень чистым, соразмерным, уверенным литературным языком, которым — что сразу видно — работает привычный к подобному инструменту профессиональный литератор.

Точнее, это поначалу выглядит так.

Позже, по мере того как повествование развивается и, судя по всему, захватывает автора все сильнее и все больше требует от него эмоциональной отдачи, из художественной прозы текст постепенно превращается в записки на полях или дневник впечатлений — не всегда даже обработанный («…и утратил к ней интерес, когда советская фантастика превратилась в фигу в кармане»). Чуть позже язык книги становится почти неотличим от того характерного стиля, построенного на отрицании соцреализма, однако же всем ему обязанного, который был определяющим в журнальной прозе начала 90-х и ярче всего был представлен в повестях Юрия Полякова, вот так примерно: «Когда же речь зашла о приеме в комсомол, пришлось зубрить устав ВЛКСМ. Вот это была мука. В отличие от дружков, я не терялся перед трудными словами…». Сказать, что после чистого, разве что слишком сфокусированного на, скажем так, «телесном низе» начала книги такой оборот дела приносит разочарование, — ничего не сказать. Наконец, существенно позже всех ссылок на Платона и Хильдегарду фон Бинген, начинают встречаться и авторские афоризмы, например: «Что ж, общественный вкус — это баланс высокого и низкого, а достигается он всегда за счет высокого». Бог с ним, что это логически неверное высказывание: среднее значение всегда достигается за счет изменения обоих противопоставленных объемов, о чем известно еще со времен Зенона; проблема в том, что оно звучит как скрип человека, старательно смиряющегося с упадком нравов, а это худший из объективов для фиксации прошлого: деланная беспристрастность — признак возраста, а не мудрости, и в литературу она неизбежно привносит звук фельетона.

Далее возникает вторая проблема: в тексте сразу заметен явный крен в сторону, как говорят в сети, «темы сисек». Ни одна встреча мальчика и девочки тут не проходит без описаний того, что у нас теперь подпадает под разнообразные законы о защите детей: вот случайно встречаются в кустах два разнополых подростка: «Сняла майку и показала мне свою грудь с темно-коричневыми большими сосками». Не то чтобы это был единичный пример: почти все встреченные автором девочки либо кувыркаются с мальчиками и мужчинами в кустах, либо прямо беременеют, либо и вовсе торгуют собой — это превращено здесь в систему, и встретить тут девочку, которая этим всем не занимается, куда сложнее, нежели… нежели, собственно, встретить женщину, которая не занимается тем же самым. Я, разумеется, верю Юрию Буйде, что так тогда все и было: в случае с человеком, пишущим воспоминания, вопрос вообще не в том, что было, а в том, что он и зачем запомнил. Когда читатель видит перед собой человека, который зачем-то собрал в своей голове все истории о том, как, кто, с кем и когда, — то чем этот человек отличается от кумы на лавке, читателю может стать не вполне ясно. Зато представление о мире, который описывает автор, у него сложится весьма своеобразное — так в этом ли была цель? Если да, то она достигнута, но что если нет?

В итоге, дойдя почти в самом финале романа до очередной женщины и узнав, что отец героя «назвал ее однажды мартовской бабой: Катя таяла, стоило какому-нибудь мужчине проявить к ней интерес», — испытываешь даже какое-то удовлетворение тем, что довелось тебе провести два дня в мире, состоящем из одних констант, где все роли распределены раз и навсегда: бабы тут дают мужикам и рожают, а мужики пьют, страдают и бьют друг друга. Диспозиция эта до того знакомая, что проговаривать вслух заново весь стандартный набор — «Россия, литература, Бог, душа» — представляется плеоназмом: человек, взявшийся читать нашу текущую литературу сколько-нибудь подряд, рискует получить серьезную прививку против нескольких совершенно определенных вещей, и вовсе не потому, что Бог и духовность это плохо, а лишь оттого, что из них отчего-то у нас непременно проистекает фатальная необходимость всякой бабе раздвигать ноги, а после рожать.

Рано или поздно становится понятно, что Буйда высказывает вещи настолько личные, что у него не хватает энергии и сил, чтобы привести их к литературной норме: интонация книги уверенно эволюционирует по длинной пологой кривой от художественного текста до газетного, что, по моим представлениям, является буквальной графической иллюстрацией к фразе «нахлынули воспоминания». В конечном итоге, когда Буйда окончательно теряет набранный в начале повествования стиль, книга превращается в повесть о частной жизни частного человека, несколько только изувеченную неизбежным нарциссизмом профессионального литератора. В частных записках, на самом деле, нет ничего плохого, они интересны и поучительны — но они не называются романом; жанр этот всю жизнь назывался мемуарами, то есть последовательным изложением фактов жизни, в котором личный опыт человека не претендует на то, чтобы быть обобщением или отражением опыта коллективного. Разная степень ответственности, вот и все.