— Не оставаться же им на улице.
Родители сидели молча и смотрели на Василия так, будто давно его не видели. Но вот отец положил ему на плечо тяжёлую руку, проговорил:
— Правильно ты поступил, Василий. Характер у тебя мой, человеческий.
Взглянул на Татьяну, сказал:
— Думаю, что и мать тебя поймёт. Иначе ты и не мог поступить. Нельзя, брат, иначе. Чай, люди мы, а не звери.
И вышел из хаты.
Рыженький кобелёк Лёнька, любимец Василия, радостно увивался в ногах Евгения — он, как и машин Шарик, не лаял на него, а лишь повизгивал при встрече и не проявлял обычного для собак беспокойства. Евгений взошёл на каменистый взлобок, с которого был виден весь хутор, поднимавшийся по некрутому склону в стороне от оврага и терявшийся в густых зарослях шиповника, маслин и боярышника. Некогда в далёкую старину с этого хутора начиналась станица Каслинская. Там на хуторе, за развалинами домов, на самом высоком месте, сохранились каменные стены древнего православного храма и надпись: «Храм Николая Чудотворца построен в начале шестнадцатого века». Евгений ещё в школе от учителя истории слышал, что этот храм, очевидно, возвели первые поселенцы-русичи, праотцы казаков, расселившихся затем по берегам Дона, и поставили они церковь в то время, когда из этих мест были изгнаны и монголы, и татары, и все другие азиатские племена, но вот когда храм разрушился и кто его разрушил, этого учитель не знал.
В станице не любили хутор Заовражный; о нём из поколения в поколение казаки передавали разные слухи, легенды, тёмные и загадочные истории. И уже нынешние жители станицы утверждали, что там на деревьях живут какие-то существа, которые, если их потревожат, кричат детскими голосами. Предполагали, что это и есть души детей, похороненных на кладбище, расположенном тут совсем близко.
Евгений шёл между развалинами домов и поднимался всё выше, и заросли кустов и деревьев становились всё гуще, плотнее. Под клёном остановился, прислушался к шелесту листвы. И тут над самой головой раздался негромкий протяжный крик, ему вторил плач — тонкий, детский. Евгений хлопнул в ладоши, и в листве клёна что-то зашелестело, а потом и с шумом вспорхнули две птицы.
— У-у-у, сычи проклятые!..
«Да, конечно, — подумал Евгений, — филины или сычи — птицы, которых не видно днём, но по ночам они промышляют пищу».
Молчал, прижавшись к ноге Евгения, и Лёнька. Он явно трусил и один бы в такое время никогда бы сюда не пошёл. Евгений подумал: «Плохое тут место. Надо быстрее ставить новый дом и увозить отсюда малышей».
Под словом этим он теперь полагал и своих, родных, и тех, кого привёл Василий.
Впереди вдруг загорелся огонёк. Появилась тень человека.
— Кто тут? — раздалось в темноте. Голос Евгению показался знакомым.
— Я, Евгений, местный казак. А вы кто?
Незнакомец подошёл ближе. Протянул руку:
— Лагерный посиделец Вячеслав Кузнецов, журналист. Мы там однажды с вами на политические темы беседовали. Помните?
— Помню, но вот фамилию вашу я и там не знал.
И, подумав, продолжал:
— В России сто пятьдесят миллионов человек живёт, а вот мы среди такого множества не затерялись. Встретились. Не чудо ли?
— Нет тут никакого чуда. Я знал, что вы каслинский, а и я недалеко от Вёшенской и от вас живу — ну и приехал. Но как раз в тот день, когда у вас дом сгорел. Да вы проходите в палатку. Я тут со всеми удобствами. Там, в станице, продал родительский дом, купил машину, палатку, и вот — в палатке и стол, и раскладные стулья, и постель, как у заправского путешественника.
В палатку, как в хату, можно заходить, не склоняя головы, и внутри просторно, и даже красиво. В красном углу икона Николая Чудотворца, рядом окно, а перед окном стол и на нём прибор с экраном вроде походного телевизора. Евгений слышал, что такие теперь продают. Спросил:
— Уж не телевизор ли?
— Да, вроде того. На батарейках.
— И плитка.
— Да, работает на керосине. Раньше примус был, керосинка, а теперь вот… Портативная горелка. Мы сейчас чаёвничать будем.
Чай согрелся быстро, и Вячеслав расставил на столе красивый чайный прибор. Было видно, что он к своему путешествию хорошо подготовился. За палаткой в кустах добротный и крепкий «Джип» — машина на восемь человек с большим багажным отделением.
— Спиртного у меня нет. Решил от этого зелья отказаться. Напрочь, насовсем. У нас в станице казаки спиваются. Перестали работать. Жалкое зрелище! Раньше-то не подозревал я, что беда к людям ещё и с этой стороны подползёт.
— У нас — та же история. Но замечать стал я: будто на убыль пошла, зараза эта. Срабатывает какой-то инстинкт природный, меньше пьют казаки, а бабы, вроде бы, и вовсе перестали. Сейчас всё больше на левадах трудятся, погреба расширяют. Это как встарь в монастырях к осадам готовились, еду и воду впрок запасали. У нас тоже: чинят курени, мужики бабам на левадах помогают. Чуют люди, что супостат на нас навалился необычный; он все силы зла с собой на Русь притащил. Всякое бывало у нас в прошлом, но так, чтобы весь мир, и чтобы все деньги захватили, а без денег какая жизнь?.. Не емши-то и на работу придёшь, а рукой-ногой не пошевелишь. Детишки дома голодные, старики, почитай, ничего не получают. Как жить будем?
— И у нас казаки за землю зубами вцепились, натуральным хозяйством пробавляются. Русский человек цепок, он и в воде не тонет и в огне не горит. Глядишь, и тут вынырнет.
Вячеслав свесил над столом кудлатую русоволосую голову, думал. Евгений ещё в лагере заприметил этого могучего парня, умного, льнущего душой к людям. В его больших, как у совы, серых глазах светилось участие и великая тревога за всё, что происходит на свете. Он был резок в суждениях, но не груб, спорил жёстко, но не обидно. А вот чего сюда он приехал и надолго ли — Евгений понять не мог.
Спросил прямо, без обиняков:
— Надолго к нам?
— Навсегда! — ответил Вячеслав.
— Как?
— А так. Вот поставил палатку и буду восстанавливать храм. Пока не увижу золочёный крест на куполе — не отступлюсь. А когда закончу храм, служить в нём буду.
— Служить?.. Так ведь учёность церковная нужна. Я так понимаю.
— Учёность — дело наживное. Строительный институт я окончил, а там осилю и духовную семинарию. На всё нужна воля и поддержка Его…
Вячеслав поднял над головой палец:
— …то есть Господа-Вседержителя.
— Да ты, я смотрю, верующий?
— Да, дядь Жень. Верующий глубоко и душевно, то есть всем сердцем и душой. Потому и храм самый древний на Дону восстанавливать приехал.
— Храм — дело нешуточное. Его в одиночку не поднимешь.