Олесе было все равно. Но плакать она перестала.
Мужчина отдалился от нее. Рывком распахнул занавески и ткнул куда-то острым темным пальцем:
– Видишь, что там такое?
Олеся села на кушетке и вытянула шею. Но увидеть смогла только одноэтажное здание из красного кирпича. И пожала плечами.
– Это наш местный морг, вот что это такое, – припечатал доктор. – И если бы твой Петр оказался там, я бы об этом уже знал. Потому что я – главврач этой захудалой больницы, и все туда попадают только с моего ведома! А если его там нет и в операционной тоже нет, значит, он либо живой-здоровый ожидает гаишников у останков своей машины, либо его отвезли в другую клинику.
– Почему не сюда? – прошелестела Олеся.
– Этого я знать не могу. Может, его отвезли на скорой в Псков, а тебя на попутке – поближе, сюда. Опять же это говорит о том, что твои раны выглядели внушительнее.
– Так меня на машине сюда привезли? – хриплым шепотом спросила Олеся.
– Именно!
– А машина какая была – красного цвета?
Главврач со стоном хлопнул себя ладонью по лбу:
– Лапочка, скажи, я похож на человека, который с утра до ночи прохлаждается на завалинке и разглядывает проезжающие машины?!
– Красная машина, – не слушая его, с ужасом повторила Олеся.
Мужчина метнулся к двери, распахнул ее и гаркнул:
– Сюда кто-нибудь, живо!
Прибежала медсестричка, бледненькая, испуганная. Пролепетала, застывая на пороге:
– Да, Яков Маркович?
– Кто видел, как к нам доставили эту мамзель?! – закричал доктор так, будто винил несчастную во всех смертных грехах. И вдобавок топнул ногой, отчего загремела и заходила ходуном вся обстановка смотровой.
– Я видела, – зеленея, прошептала медсестра.
– Так скажи, ради бога, этой дурынде истеричной, какая машина ее привезла!
– Какая машина, – перепуганно повторила девушка. – А, красная машина, иномарка. Они сказали, что в десяти километрах по трассе случилась авария, и сразу уехали. Ой, они еще сфотографировали нашу больницу.
– Почему сфотографировали, кто позволил? – зарычал Яков Маркович, недоуменно буравя медсестру взглядом.
– Ой, так что же было делать, они ведь сразу уехали. Даже не сказали толком, что за авария случилась.
– Ладно, свободна, – сжалился главврач, и девушка опрометью бросилась из смотровой. – Ну, слышала? – обратился главврач к Олесе. – Значит, в порядке твой Петр, раз они тебя с твоими двумя переломанными ребрами и порезаной мордашкой к нам привезли. А его, значит, или в Псков, или на месте осмотрят и подретушируют. Ведь, лапочка, труп в Псков не повезут, поближе закинут. Значит, к нам.
И, сочтя пациентку совершенно утешенной, Яков Маркович стремительно удалился из кабинета. Минуту спустя вернулась все та же медсестричка и помогла Олесе перебраться на каталку, а потом отвезла в палату, где из пациентов присутствовала лишь какая-то старуха, начавшая издавать жалобные стоны, едва в палате зажгли свет. Олесе сделали укол в бедро, после которого она не то чтобы заснула, но как-то растеклась, осовела, и мысли ее сделались вялыми, бесформенными.
«Надо бы позвонить родителям, – думала она. – Но как это сделать, ведь телефончик мой пропал, наверное, а к стационарному никто не повезет. А потом, что я скажу им, когда спросят о Петре?»
Она заснула и во сне видела тело Петра, неподвижно лежащее между обломков его «ладушки». Вызвал ли хоть кто-нибудь «скорую»? Наивный доктор думает, что Олесю отвезли на попутке в ближайшую больницу, потому что ее повреждения были серьезнее. А на самом деле люди из красной машины помогли только Олесе, потому что Петр, живой или мертвый, был им попросту неинтересен.
Утро началось с того, что сонная уборщица принялась с закрытыми глазами шуровать шваброй, беспощадно сотрясая кровати. Проснулась и застонала старуха. Кажется, на этот раз без всякого притворства. Сморщилась Олеся от приступа тупой боли в ребрах. В палату вдруг ворвалась медсестра, не вчерашняя, другая, но такая же зашуганная, закричала с истерическим надрывом:
– Ой, тетя Шура, бросайте ваше мытье скорее, Мемзис с обходом идет!
– Ничего, пока до нас дойдет, я уж и закончу, – меланхолично отвечала уборщица. – Наша палата крайняя по коридору.
– Ой, нет-нет, теть Шура, он прям сюда идет!..
И заткнулась, потому что в этот момент в палату влетел главврач. Вид его и впрямь был страшен, пронзительные черные глаза едва не выскакивали из орбит. В правой руке на отлете он сжимал свернутую газету и держал ее так, будто изготовился бить ею мух. Ойкнула, отскочила к стене медсестра, оцепенела уборщица, и примолкла старуха на койке. Олеся во все глаза смотрела на взбешенного главврача и надеялась только на то, что он не станет избивать собственную больную свернутой газетой.
– Что это такое? – потрясая газетой, прохрипел Яков Маркович. И швырнул газету Олесе на кровать. Газета развернулась в полете, и Олесе оставалось лишь приподнять голову, чтобы прочитать бордовый заголовок через весь лист:
«ПЕРВАЯ НЕВЕСТА СТРАНЫ УМИРАЕТ В БОЛЬНИЦЕ ПОД ПСКОВОМ»
Чуть ниже располагалась фотография двухэтажного здания, снизу каменного, деревянного сверху, с одинокой фигуркой в белом халате на ветхом крыльце без перил. И ее собственная фотография с дурацкой улыбочкой, ненавязчиво обведенная чем-то крайне напоминающим черную рамку.
Олеся нашла в себе мужество взять газету в руки и раскрыть на развороте. И тут не удержалась – коротко вскрикнула от ужаса. Здесь тоже была ее фотография – на носилках. Задравшаяся юбка оголила ноги, одна рука беспомощно свисает, лицо залито кровью. Хорошо, хоть фотография была черно-белой.
– Что это? – продолжал орать главврач. – Почему мне звонят с утра пораньше какие-то невнятные личности и спрашивают, умерла невеста или еще жива? А я даже не понимаю, о чем они говорят! Какая невеста? Почему первая? Сколько всего невест? Можешь ты мне это сказать?!
– Не могу, – прошептала Олеся.
– Ну так я сейчас выпишу тебя к чертовой матери!
– Хорошо, – согласилась Олеся и попыталась спустить ноги с больничной койки. Тупая боль снова сокрушила ее тело, она рухнула лицом в подушку и разрыдалась в голос.
– Ну что ты? Что ты? – засуетился вокруг нее главврач, и людоедские искры разом погасли в его глазах. – Я же пошутил, лапочка. Выгнать не выгоню, а вот чья ты невеста – сказать заставлю.
Олеся вытерла глаза рукавом больничного халата и произнесла вполне твердо:
– Простите меня. Я попала в отвратительную, гнусную историю. По своей вине, но теперь почему-то начинают страдать люди, которые просто оказываются рядом. И я не знаю, как с этим покончить.
Яков Маркович с минуту рассматривал ее взглядом задумчивым и оценивающим, потом рявкнул: