Он вернулся к сараю и стал обыскивать заросли, передвигаясь ползком и ощупывая в темноте землю. Раздался какой-то звук, и он вскочил на ноги. Левая нога ударилась обо что-то твердое. Он нагнулся и увидел чемоданы, поднял их, постоял минуту, прислушиваясь. Звук не повторился. Он спокойно вышел на дорогу, кругом было тихо.
Несколько месяцев он держался вдали от человеческого жилья. Убегал. Убегал от преследователей. Убегал от воспоминаний. Он жил в дебрях, словно дикий зверь, у него отросла борода, одежда превратилась в лохмотья. Дни становились короче и холоднее. Он нашел небольшую пещеру и решил углубить ее, разрывая землю руками. Пальцы были в ссадинах, сходили поврежденные ногти. Он отдыхал немного, снова начинал рыть и наконец вырыл себе зимнюю нору — укрытие от холодов. Все его чувства обострились, особенно слух. У него развился нюх ищейки — он выслеживал маленьких зверьков и убивал их камушком из рогатки. Борьба за выживание истощила его энергию, и теперь он часто не выходил на охоту, а целыми днями спал. Его охватило оцепенение. Он желал смерти и, может быть, покончил бы с собой, но его спасла мысль о дочери. Он продолжал жить ради маленького существа, рожденного любовью, — Ви[12], она воплощала смысл и свет его жизни.
Настала весна, растаявший снег заструился ручьями, потом зазеленели деревья, появились подснежники и фиалки. Но одичавший Арман не решался выйти из своего убежища. Он не знал, где находится, далеко ли человеческое жилье. Когда он наконец вышел из леса, его ослепили краски цветущего луга, залитого солнечным светом: синие васильки, красные маки, белые цветы дикой моркови явили перед ним цвета национального флага Франции, свободной Франции. Арман заплакал. Вернувшись в пещеру, он снял свои лохмотья, выполоскал их в ручье, дочиста вымылся сам, растирая кожу пучком мокрой травы. Он попробовал побриться заостренным осколком камня, но жесткая, клочковатая борода не поддавалась.
Первый человек, которого он встретил, выйдя из леса, убежал от него опрометью. Арман уже повернул назад, к лесу, к безопасному укрытию своего логова, когда услышал собачий лай. На него бежал пес, которого догонял и пытался остановить окриками мальчик, его хозяин. Мальчик подбежал к Арману, схватил пса за ошейник и с любопытством, без всякого страха уставился на незнакомца, который напомнил ему, наверное, картинку в детской книжке о Робинзоне Крузо.
— Как поживаете, месье? — вежливо спросил ребенок.
— Скажи мне… — Арман так долго молчал, что голос его прозвучал сухо и трескуче, — какое сейчас время… месяц… год… число…
— Числа я не знаю, но сейчас август.
— А год?
— Тысяча девятьсот сорок пятый, — уверенно сказал мальчик.
— А война? Война еще идет?
— Война давным-давно кончилась.
— Когда? Ты можешь сказать точно, мой мальчик?
Ребенок улыбнулся и гордо ответил:
— 7 мая 1945 года.
— Кто победил?
— Мы, конечно. Гитлер мертв.
Арман нагнулся и крепко обнял ребенка. — Благослови тебя Бог. Ты воскресил меня к новой жизни.
Тот весело улыбнулся и снова побежал за своей собакой, которая, должно быть, выследила дичь и неслась по тропинке с громким лаем.
Три недели спустя Арман разыскал детский приют, где находилась Ви, — он догадался, что это должен быть ближайший от деревни, где родила Анна, сиротский дом. Ведь в дни войны было бы слишком хлопотно и дорого отправить ребенка куда-нибудь еще.
Полгода он бродил с ребенком из городка в городок, из деревни в деревню, существуя на средства, вырученные от продажи за бесценок части драгоценностей.
Он продал жемчужное ожерелье с рубинами и сообщил Одили, что может внести свой пай в ее дело — от тридцати до сорока тысяч франков. Одиль довольно улыбнулась тонкими губами, обнажив в улыбке крупные лошадиные зубы.
— Отлично, — сказала она, похлопывая его по рукаву, — приходите ко мне на обед, мы отмстим нашу сделку. Ничего, если вы не сразу принесете все деньги, — добавила она великодушно.
Красивый маленький домик, отделанный белым камнем, стоял напротив крутого скалистого обрыва реки. В гостиной Одиль приготовила аперитивы, а на обед — жареного цыпленка с зеленым горошком, молодым картофелем и тушеными луковками. Стол был красиво сервирован, и все было замечательно вкусно. Арман не уставал восторгаться; его комплименты Одиль принимала с довольной улыбкой.
После обеда Ви мгновенно заснула на кушетке, обитой цветастой тканью. Одиль нагнулась и укрыла девочку вязаным покрывальцем. Этот простой жест растрогал Армана до слез — ведь его дочь еще никогда не знала женской заботы. Когда Одиль выпрямилась, он обнял ее и поцеловал в губы.
Она повела его наверх, в маленькую комнатку, приготовленную для него — теперь он должен был жить в доме, как ее помощник. Кровать стояла у стены, на которой висело гигантское распятие; в другом углу комнаты на двух подушках, положенных на пол, была приготовлена импровизированная временная постель для Ви.
Одиль сняла очки, и он снова благодарно поцеловал ее. Она расстегнула и сбросила блузку и юбку, которые упали на пол. Арман сделал протестующий жест, но зрелище цветущего женского тела заворожило его. У нее была розоватая кожа, полные груди и пышные ягодицы, живот красиво круглился раковиной. Над крепко сжатыми плотными ляжками темнел треугольник. Это женское тело призывало его, и он не мог не уступить зову своей изголодавшейся плоти, не замечая холодного расчетливого взгляда Одили. Он вошел в нее и сразу кончил.
— Извините меня, — сказал он и потянулся обнять ее, но она отстранилась. Заложив руки за голову, она с торжествующей улыбкой глядела на потолок. У него замерло сердце, — такой чужой показалась эта женщина, так ярко вспомнилась Анна в минуты близости.
Одиль встала с кровати, подняла с пола свою одежду и надела очки. Посмотрев сверху вниз на лежащего на кровати Армана, сказала: — Теперь мы поженимся. — Это был приказ.
Через два месяца Одиль позвала мужа в комнату за аптекой и сообщила: — Я была у доктора Маллакэна. Я беременна. Ты рад?
Арман постарался сдержать свою реакцию — он был в ужасе. Беременность, роды — воспоминания о них повергали его в дрожь. И еще одна ноша ответственности — за второго ребенка. Но он не мог ничего сказать жене, своей тюремщице. — Да, я очень рад, — пробормотал он, пряча глаза. — Теперь тебе надо поменьше работать. Я заменю тебя в аптеке.
Он не только заменил ее в аптеке, но оставался там на два-три часа после закрытия и приходил в воскресные дни. Он возился с душистыми маслами и фиксаторами, которые заказал в небольшом количестве без ведома Одиль, и эти часы были самыми счастливыми в его новой жизни, позволяя забыть тревогу о будущем дочери.