Кошка Мерси, которая также была доставлена в башню для воссоединения с членами семьи, испытывала сильное беспокойство и неудовольствие по поводу внезапных перемен и, видимо, поэтому вскоре подружилась со старой миссис Фишер — Боббо усматривал здесь некоторую закономерность. В последнее время у нее появилась привычка вспрыгивать на колени к Мэри Фишер и, уткнувшись носом в ее шелковое платье, воображать себя котенком, сосущим мать. Наверное, в кошачьей слюне есть обесцвечивающий элемент, и на платье у Мэри Фишер оставались пятна, против которых даже химчистка была бессильна. Действуя таким образом, Мерсишка одно за другим вывела из строя несколько лучших нарядов Мэри Фишер.
— Животное травмировано, — невозмутимо пояснял Боббо. — Со временем это пройдет. Давай ей побольше молока!
— «Со временем» — это когда? Сколько еще ждать?
— Год, два, три, — пожал плечами Боббо.
Каждую неделю Боббо на два дня уезжал в город поработать в офисе. Покидать Мэри Фишер больше, чем на два дня, ему не хотелось. Он не испытывал доверия к Гарсиа. В остальные дни он работал дома, безответственно переложив изрядную долю своих полномочий на плечи сотрудников. Среди его клиентов благодаря Мэри Фишер теперь было много писателей — если и не великого дарования, то завидного достатка.
В целом Боббо был доволен жизнью. Ему удалось получить более или менее то, к чему он стремился. Он всегда хотел иметь такую семью, такой дом, такой уровень жизни. Такую любовницу — богачку, красавицу, знаменитость, которая его обожает, только что не молится на него. А если он по тем или иным причинам бывал ею недоволен, он на время отлучал ее от своего тела и принимался расхваливать других очаровательных и, как правило, более молодых женщин, с которыми его сводила судьба, и таким нехитрым образом заставлял ее, испуганную и растерянную, в очередной раз пасть к его ногам. В последнее время она стала неважно выглядеть и сама об этом знала. Теперь, если у нее ломался ноготь, она не давала себе труда аккуратно подпилить его и покрыть защитным слоем лака, а подносила нервно подрагивающий палец ко рту и, ухватив зубами надломленный кончик, обгрызала ноготь под корень.
Мэри Фишер уже не могла, как прежде, вскрикивать в момент любовного соития, потому что у старой миссис Фишер уши были как локаторы, да и у детишек тоже. Никола чутко улавливала каждый звук, издаваемый Боббо, а Энди — каждый вздох Мэри Фишер. При первой же возможности он, улучив момент, принимался перебирать сложенное в шкафу шелковое белье Мэри Фишер. Никола изощрялась в нарядах, пытаясь подражать стилю Мэри Фишер, и выглядела на редкость нелепо. Мэри Фишер предложила Боббо установить дополнительные двери и перегородки, чтобы создать хотя бы видимость какой-то изолированности, но Боббо не желал даже обсуждать это.
— У тебя тут настоящие хоромы, — сказал Боббо. — Зачем же портить такую красоту и делать как у всех? Смотри, Мэри, так недолго превратиться в пошлую домохозяйку!
Слова словами, а на деле, пусть не до конца осознанно, он об этом и мечтал — к этому ее своими руками и подталкивал. Перестать работать, перестать зарабатывать, занять место у раковины с грязной посудой — стать тем, чем никогда не была, к примеру, его собственная мать. Принадлежать ему одному.
Мэри Фишер закончила очередной роман «Там, вдали, есть мост желаний» и отвезла рукопись в издательство. Роман был ей возвращен — по мнению издателей, он требовал серьезной доработки. Она была встревожена, расстроена и удручена. Ведь если Мэри Фишер потеряла чутье — если миллионы женщин, очнувшись от тяжелого валиумного сна, протянут руку за книжкой Мэри Фишер и, разочарованно полистав ее и не найдя там того, что им нужно, вновь погрузятся в забытье, — это уже настоящая трагедия. Трагедия не только для нее, Мэри Фишер, — для них тоже. Если в Ташкенте и в Мус-Джоу, и в Дарвине, и Сент-Луисе будут говорить: мы так верили Мэри Фишер, а она нас предала, — ее личная трагедия будет в миллионы раз тяжелее.
Но отчего же так случилось? Она не могла этого понять. Уж она так старалась! Ни в одну свою книгу она не вкладывала столько труда: думала, что чем больше усилий, тем лучше будет результат. По ходу работы она показывала рукопись Боббо, как поступила бы на ее месте всякая любящая женщина, и он даже кое в чем помогал ей. Например, советовал сделать героев-мужчин чуточку менее «роковыми», чуточку менее рослыми… («То есть пускай они будут похожи на тебя, да, Боббо?» — со смехом спрашивала она, но он недовольно хмурился и призывал ее говорить серьезно)… более восприимчивыми к изящным искусствам и не столь охочими до кровавых забав. Он исправлял грамматику, улучшал синтаксис, заострял фабулу и распекал ее за то, что она любит нанизывать одно определение на другое, будто слова — это кирпичи, и она задалась целью соорудить из них небоскреб. Боббо получил образование; она же, Мэри Фишер, университетов не кончала. Ему, конечно, лучше знать. Она умела заворожить, но он-то знал!
— Но ведь то, как я это делаю, срабатывает, — пыталась она возразить. — Что же, выходит, миллионы моих читателей ничего не смыслят? Ведь этого не может быть!
— Милая моя Мэри, к сожалению, может. Тут имеет значение не столько количество, сколько, так сказать, качество этих читателей. Ты достойна большего. Обидно видеть, как ты разбазариваешь свой талант, пишешь дешевку. А ведь могла бы стать серьезным писателем.
— Я и есть серьезный писатель.
Дешевку! Она съежилась, как от удара. Он обхватил ее хрупкое тело своими мускулистыми руками и жадно поцеловал. Да, да! Жадно! Иногда у них все было в точности, как в ее романах. Так почему же он не хочет поверить ей, поверить тому, что она пишет? Вернее, тому, что она писала прежде, когда любовь занимала только ее голову, никак не трогая плоть?
Ведь есть на самом деле и подлинная любовь, и вечная жизнь, и счастливый конец. И разве они оба — не живое доказательство того, что романтическая любовь не выдумка? Боббо и Мэри, навеки вместе, счастливые в своей Высокой Башне? Но голос у Мэри Фишер почему-то слегка дрожал, когда она провозглашала это вслух.
Мэри Фишер тайком переписала роман в своей испытанной слащаво-сентиментальной манере, восстановив — по крайней мере, на некоторое время — веру издателей в себя и собственную веру в свои возможности.
— Милая, — сказал Боббо, который не спал с ней вот уже три дня (целых три дня!), прошедших со дня выхода романа в свет, — пойми, дело не в том, что ты меня разочаровала, просто если уж тебе надо было что-то изменить, лучше бы ты поменяла издателя, а книгу не трогала. Тебе дано возвыситься над ширпотребом — почему же ты добровольно от этого отказываешься?