Соломея осторожно выглядывала из-за обломанного края плиты и видела в перекрестье лучей Дюймовочку. Он стоял у раскрытого люка, что-то говорил, и его рыжая голова заметно поблескивала под неживым светом.
- Налюбовалась? Да как ты могла его выпустить? - не успокаивался, никак не мог успокоиться Павел. - По-человечески, да? И чистая? Нет, мало тебя мордовали, мало.
Он ругался и скирчигал зубами. Не будь рядом Соломеи, в пару минут навел бы разборки с Дюймовочкой. Отсюда, из-за плиты, без труда можно было просверлить в рыжей голове дырку. И сразу бежать. Пока бы санитары расчухались, его бы и след простыл. Но рядом стояла Соломея, бежать наравне с Павлом она не могла, и оставалось только одно - ругаться.
Санитары, никого не найдя в комнате, развернулись цепью, включили фонарики и пошли в обратную сторону от бетонной плиты, ощупывая землю жиденькими лучами. Выждав, когда они втянулись в лес, Павел вывел Соломею к темному зданию, обнесенному железной решеткой. Руками разгреб под ней мерзлый снег и первым протиснулся в узкий лаз. Таясь, они обошли здание и оказались возле задней глухой стены. По самой ее середине поднималась от земли пожарная лестница, а наверху виднелся вход на чердак, похожий на собачью конуру. Соломея заглядывала вверх и зябко передергивала плечами вдруг сил не хватит и пальцы разомкнутся? Павел нетерпеливо подталкивал ее, то и дело оглядывался на лес. Там, на востоке, начинало светать и верхушки берез выступали ясней, словно выплывали из сумерек.
Железные перекладины обожгли оборванные ладони холодом. Сама лестница чуть покачивалась, и всякий раз обрывалось дыхание. Но вот и вход на чердак. Стараясь не смотреть вниз, Соломея переползла через высокую доску, прибитую на ребро, и очутилась в узком, темном пространстве. Пахло мышами и пылью. Павел повел ее по проходу, и скоро в сплошной темноте, в углу чердака, они наткнулись на что-то мягкое.
- Все, пришли, - Павел чиркнул зажигалкой и осветил груду старых матрасов. Из рваных дыр торчала грязная вата. - Ложись, я закрою.
У Соломеи подкосились колени, и она легла ничком на ближний матрас. Павел накрыл ее сверху еще двумя матрасами, сам устроился рядом, и она теперь хорошо слышала его прерывистое дыхание.
Неожиданно вспомнилась комната, которую она так старательно прибирала, и Соломея пожалела, что даром пропали труды, а Павел их даже не разглядел и ужина не отведал. Собралась ему сказать об этом, повернулась на спину, чтобы удобней было говорить, но Павел опередил ее:
- Я ночью в город ходил, там суматоха, какой-то вирус... Ладно, это дело десятое, купил документы, у меня в кармане. Пересидим еще маленько и уйдем.
- А куда?
- Думать надо. В городе для нас места нет. - Он помолчал и добавил: Жаль, что Дюймовочка целый ушел, я бы его все-таки грохнул.
- Павел, как ты...
- Могу! Могу! - закричал он, но тут же спохватился и понизил голос. Однако злого накала в нем не унял. - Ты же могла его выпустить, ты же святая, а я - грешник! Я охранник! Хочешь знать всю правду? Слушай, только хорошо слушай! Я жить хотел по-человечески и в охранники потому пошел. Людей убивать научился. Я чем угодно убить могу: рукой, проволокой, бутылкой - наповал!
- Павел, опомнись! - взмолилась Соломея.
- Нет уж, слушай, знай, почему я прощать не умею. У меня тоже папа с мамой имелись и дом имелся в деревне. И в один день - прахом! Меня, мальчишку, в город, в твердозаданцы. На вечный страх, что в лишенцах окажусь. Помнишь певцов? Так вот они в лагерь угодили, потому что Фрося под активиста не легла. Махом в бушлаты переодели. А я... - Тут он встал на колени и на коленях продолжал говорить, испытывая сладкое удовольствие, что говорит то, о чем всегда молчал: - Я одно понял - если зазеваешься, затопчут. Сила нужна. В охранники я еще и за силой пошел. Хозяйка, Леля, она знала, что делала, стерва, чтоб ей... Смотры устраивала, норматив не выполнишь - вылетай. А еще, знаешь, что она делала?
- Не знаю, не хочу знать, замолчи!
- Да уж нет, слушай, ты же святая! Она мужиков особых искала, а мы их брали. Везли в эту комнату. Знаешь, что она с ними вытворяла?!
- И ты...
- И я! Доставлял мужиков и все видел - жить хотелось. Терпел. Знаешь, как у нас люди исчезают? Очень просто! Два укола в задницу и в дурдом! Она каждый год по новой комнате заводила. Старую засыпали, а новую рыли. Эту тоже приказала засыпать, я для себя оставил, на крайний случай. Но я сегодня с ней расплатился, я ей такой подарок подсунул... ей лучше теперь самой повеситься.
- Павел, замолчи!
- Она прораба одного велела затащить, да времени не хватило, а пленка у меня осталась. Вот я ее и подсунул, кому следует. Хоть чужими руками, да расплачусь. Да, такой я, такой! Душегуб! Знаешь, сколько жизней на мне?! Я почему за тобой пошел? Увидел, что ты по какому-то другому закону живешь. Первый раз такого человека встретил. Ты можешь простить, а я не прощу, я их душить буду. Всех подряд! Только бы вырваться.
- А если Дюймовочка такой же несчастный, как ты? Значит, ты будешь душить таких же несчастных, как сам?
Павел засопел и ответил с жесткой уверенностью:
- Все равно. Все равно буду.
- Тебе молиться надо. Молиться и прощенье вымаливать.
- За что? За то, что меня из дома парнишкой выбросили? Так почему у меня за это прощенья не просят? Знаю, что веришь. А я не верю! Не верю! Как же верить, если человека до зверя опускают? Объясни! А, не надо, я сам знаю.
В маленькое, квадратное оконце чердака сочился синий рассвет. От света чердак становился просторней, проступали из темноты самые дальние углы. Павел подошел к оконцу, долго выглядывал что-то, увидел, подозвал Соломею.
- Смотри.
Внизу, во внутреннем дворе здания, на шестиугольной тщательно вычищенной площадке, стояли люди в одинаковых серых халатах и в таких же одинаковых серых беретах. Стояли в шеренгах, по шесть человек в каждой. Показалось, что и лица у них одинаковые. Но нет - разные. Приглядевшись, Соломея различила: одни улыбаются, другие зевают, третьи скалят зубы, а четвертые неподвижны, как замороженные. Люди, стоявшие внизу, были не в своем уме. Сумасшедшие. Они нигде не значились, в городе о них забыли и даже списков на них не составляли - просто пересчитывали общее поголовье. Они и сами себя забыли. Они исчезли.
- Там и мои есть, - сказал Павел и больно стиснул плечо Соломеи. Мои, понимаешь?
На площадке зычно прозвучала команда. Шеренги дружно повернулись налево и вразнобой зашаркали ногами, обутыми в черные резиновые галоши. Молоденький паренек в последней шеренге, шаркая по асфальту вместе со всеми, беспрестанно оборачивался назад и показывал язык. Язык был длинный и красный, а лицо - изможденное и серое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});