Андрей ничего не ответил.
– А ты, корявая твоя душа, про вымытые полы да чугун щец с мясом…
И снова тряслись в руках перфораторы и клубилась пыль, оседая на лицах и телогрейках. И снова вгрызались в стену буры, вниз катились камешки и стекал раздробленный в песок камень, пыль хрустела на зубах, дул режущий ветер и над Ангарой плыли медлительные тучи…
Домой шли вместе. Густые сумерки легли на тайгу, на снег, на лица. Загорелась в небе первая, самая храбрая звезда. Андрей весь день молчал. Работал молча и в поселок шел молча. Шел и смотрел вниз, точно прислушивался к скрипучему говору снега. И, только когда они уже подходили к поселку, он прервал молчание.
– А почему она захотела картошку?
– Не знаю, – сказал Зимин. – Любит, наверно…
Андрей грустно улыбнулся краешками губ, но ничего не сказал.
– Слушай, это не она была? – еще раз спросил Зимин.
Андрей уставился в белый истоптанный снег:
– Она.
Иней
Выходя из палатки, Симакин так хлопнул дверью, что дощатый тамбур задрожал, а с брезентовой крыши съехал сугроб снега. Симакин сплюнул и зашагал по улице поселка. Дышал он тяжело; толстые, давно не бритые щеки его тряслись от негодования. Он шел, коротенький, почти квадратный, туго вбитый в стеганку, ватные штаны и валенки, и каждый шаг его, глубокий и скрипучий, каждый взмах руки, по-солдатски откидываемой назад, – все говорило о крайнем волнении.
У водоразборной колонки – это было условное место – его поджидали пятеро.
– Здравствуй. – Зимин снял рукавицу, но компрессорщик и не посмотрел на бригадира, и тот снова натянул рукавицу.
Симакин ринулся вперед, маленький и неприступный, бурно работая ногами и руками.
– Флагман эскадры! – пустил вслед Юрка, за что тут же получил от кого-то тумак в спину и прикусил язык.
Юрка молчал минут двадцать – срок небывалый! Подойдя к пню, на который когда-то наехали сани с компрессором, Юрка не стерпел и ударил валенком по пню:
– Вот где могла быть твоя могила, Симакин…
Звучный подзатыльник – и Юркин язык водворился на прежнее место.
Компрессорщик шел впереди, метрах в пяти от товарищей. Он любил поговорить о политике и всегда ухитрялся где-то доставать свежую «Правду», хотя почта работала отвратительно. Но сегодня Симакин был глух и нем.
Рассвет еще не занялся, но в тайге уже было светло: ее мягко освещал своей нестерпимой белизной снег. Тесной стеной стояли вокруг серебряные от пушистого инея деревья.
– Какой иней! – вдруг сказал Юрка. – Никогда такого не видел.
Все посмотрели на иней. Поднял голову и Симакин. Его рыхлое, опухшее лицо с посиневшим от стужи носом страдальчески сморщилось.
– К черту иней! – выругался он. – Околеешь тут, прежде чем доберешься до скалы.
А когда они все-таки добрались, он, против обыкновения, не зашел в обогревалку, не посидел у печурки, а мгновенно скрылся в будке, где стоял компрессор.
– Чудит чегой-то, – заметил Федор.
– У кого не бывает, – пробасил Гришаков, нарезая ножом на куски черный бикфордов шнур. – Не трожьте…
Между тем Симакин проверил трубы и шланги, протянутые от компрессора к краю скалы, вымел из будки снег, набившийся за ночь сквозь щели. Он сжимал в пальцах березовый веник, а рука его горела, ныла, чесалась. Ею, этой вот рукой, исколотил он сегодня Шурку, сына своего, лентяя, драчуна и врунишку. Он был старшим из пяти детей – двенадцать лет, но ума у него было меньше, чем у двухлетнего Славика. Целыми днями мастерил Шурка из проволоки силки на зайцев и ставил в глухих распадках. Случалось, приносил зайца, а то и двух. Но вчера вечером к ним заглянула учительница и рассказала, что он пишет «тойга», «сабака», что Шурка имеет самое прямое отношение к синяку под глазом у директорского сына Лерки. Как только учительница ушла, Симакин взял зайца за задние лапки, выскочил из палатки и, сотрясаясь от гнева, швырнул в дальний сугроб. Сегодня утром Шурка опять чуть не улизнул из палатки. Симакин поймал его за полу стеганки, втащил назад и… До сих пор ломит правую руку.
– Лукичок, ты не уснул там? – донеслось снаружи. Симакин высунулся в дверь:
– Чего вам?
– Давай воздух.
– Даю…
Он быстро завел компрессор.
Работалось в этот день из рук вон плохо: то в буровые молотки не поступал воздух и приходилось газовым ключом рассоединять и прочищать трубы, то с оглушительным выстрелом с вентиля соскакивал шланг и Симакин голыми руками на морозе водворял его на место. Но, даже когда компрессор исправно тарахтел, Симакин не находил себе места. Закинув руки за спину, он расхаживал возле будки, маленький, толстенький, и Юрка не смог удержаться. «Наполеон перед битвой у Бородина!» – сказал он и отбежал в сторону: у него уже был некоторый опыт.
Во время обеда Симакин совал в печурку поленья и молчал.
– Решил поститься? – спросил Зимин.
– Забыл, – буркнул компрессорщик.
Где уж ему сегодня было просить жену приготовить обед! И не позавтракал даже.
– Держи! – Гришаков протянул кружку молока.
Симакин взял.
Тут же ему дали хлеба, отрезали кусок колбасы.
Но приняться за еду он не успел. Скрипнул снег, и в обогревалку вошел мальчишка в не по росту длинной стеганке и шапке с торчащими в стороны ушами.
На нем были подшитые валенки, большие, высокие, не по ноге, и было странно, что они не соскакивали. Как глянул на мальчишку Симакин, так рука его с кружкой молока опустилась на колено.
– Твой? – спросил Зимин.
– Мой. – По тому, как компрессорщик произнес это, бригадир обо всем догадался.
Шурка подал ему мешочек, затянутый ремешком:
– Мамка велела…
Симакин взял мешочек и дернул ремешок.
Быстрыми глазами Шурка оглядел незнакомых людей.
– Шагай сюда, – Юрка подвинулся на ящике, – к огоньку.
Но Шурка не сел. Он стал ходить по домику, оглядывая грубые нары у стенки, противни для промывания перфораторов, кайлы и кувалды в углу. Увидев за деревянной перегородкой большие бумажные кули, он заинтересовался. Верхний куль был надорван, в нем виднелся какой-то желтоватый порошок. Заметив, что Шурка удивленно уставился на куль, Андрей взял щепотку порошка и, как привередливая хозяйка пробует муку, растер ее в пальцах.
– Хороша? – спросил он у мальчишки.
– А что это такое?
– Разве не видишь? Мучица…
– А на кой она вам? – Шурка недоверчиво улыбнулся.
– Ну и вопрос, – сказал Андрей. – Слушай, Лукич, что это у тебя парень такой малограмотный: спрашивает, зачем мука!
Симакин не отозвался. Он сидел в другом углу и хмуро обгладывал заячью ножку.
– Понимаешь ты, – продолжал Андрей, – эта мука очень питательная. Как намерзнемся да наголодаемся на скале, блинчики из нее на сковородке печем. Пальчики оближешь! Может, угостить тебя? Век не забудешь…
Бурильщики заулыбались.
Особое расположение к мальчишке почувствовал Юрка, сам еще наполовину мальчишка. Он примерил на лицо Шурки респиратор и приказал: «Дыши, пацан!» Шурка засопел носом, задвигал щеками, вырвался из его рук и закружился по обогревалке, заглядывая каждому в лицо. Потом Юрка выклянчил у Гришакова – ох и скуп же был он на «взрывматериал»! – кусочек бикфордова шнура, толстого, черного, с пороховой ниткой внутри, поджег его и держал в руке до тех пор, пока тот, шипя и брызгаясь, не догорел до пальцев, и бросил его на печурку.
Шурка был в восторге.
– Еще! – крикнул он, взмахнув длинными рукавами стеганки.
– Хочешь в классе поджечь? – спросил Зимин.
– Ага! – блеснул глазами Шурка. – Вот смеху будет!
Симакин перестал сосать в своем углу заячью косточку и мрачно посмотрел на Шурку.
– Дядя Коля, – сказал Зимин, – у тебя глина для запыжовки шпуров не кончилась?
– Да осталось немного, – ответил взрывник.
– Давай ведро.
Гришаков подвинул ногой железную бадейку.
– Вот что, – сказал Зимин Шурке, – хочешь быть взрывником? Я так и знал. Так вот тебе задание: сбегай и достань нам глины. Хоть умри, а достань. Понял? Чтобы из пробуренных в скале скважин взрывчатка не вылетала, а ломала камень, их нужно хорошенько забить «огурцами» из глины. Ясно?
– Ясно! – отчеканил Шурка и даже приложил руку к ушанке.
– Выполняй.
– Есть выполнять!
Тут в разговор вмешался Юрка:
– Я ему покажу, где легче брать. У нас с Федором есть свой маленький карьер. Зачем напрасно в снегу копаться? Попробуй узнай, где скала, где земля, а где глина.
– Это он сам решит, – сказал Зимин.
Шурка убежал, захватив ведро, ломик, лопатку и кайлу.
– Ну и парень у тебя, – сказал Зимин, – у меня двое, еще от земли не видно, а выросли бы такими, как твой, – других и не пожелаю…
– Хорош, когда спит, – буркнул Симакин.
– Нет, я не шучу! Ему сколько? Одиннадцать, не больше, а уж видно, что человек… Ну, а если и есть какие грешки, тут уж ты ушами не хлопай, отец. Убедить можно, поймет. Душа у него человечья.