Читать интересную книгу Стеклодувы - Морье Дю

Мы сделали для Кэти все, что было нужно. Мне кажется, она была слишком измучена, чтобы горевать о своем мертвом ребенке. А я всеми силами старалась развлечь и утешить Жака, который с детским любопытством все хотел взглянуть на своего мертвого братишку, лежавшего в корзинке и чем-то прикрытого нами. А потом мы вдруг обнаружили, что уже совсем темно и что на улицах стало тихо – бунтовщиков больше не было слышно.

– Больше я ничем не могу помочь, – сказала повитуха. – Пойду-ка я домой да посмотрю, в каком виде вернулся мой старик, не прошибли ли ему голову. Загляну к вам завтра. Пусть она спит. Природа сделает свое.

Я поблагодарила ее и пыталась сунуть ей в руку несколько монет, но она отказалась их взять.

– Не нужно мне денег, – сказала она. – Мы все равны, когда наступит трудная минута. Жаль, что младенчик-то помер. Ну да ничего, она молодая… Еще детки будут…

Я никак не думала, что буду жалеть об уходе этой женщины; но когда я закрыла за ней дверь внизу, меня охватила странная непонятная тоска.

В ту ночь Робер так и не вернулся. Жак вскоре уснул, Кэти тоже спала, а я сидела у открытого окна, ожидая услышать звук шагов.

На следующий день, во вторник, волнения возобновились с самого утра. Я, наверное, все-таки заснула на час-другой, потому что меня разбудили топот, крики, и вдруг кто-то стал колотить в дверь. Я думала, что это Рауль, но оказалось, что стучит незнакомый человек.

– Открывайте… открывайте двери, – кричал он. – Мы идем через мосты, поднимем тех, кто за рекой. Нам нужен каждый рабочий человек, все должны выйти на улицу. Открывайте… открывайте двери!

Я захлопнула окно и слышала, как он колотит в соседнюю дверь, потом в следующую и так далее, по всей улице Сент-Оноре. Вскоре за ним последовали другие, они орали и кричали, и с наступлением дня толпа заняла уже весь квартал, потом соседний, еще один… А выстрелы звучали все чаще, и по улицам скакали солдаты.

Наша повитуха в тот день не появилась. Она либо присоединилась к толпе, либо сидела, запершись, у себя дома, так же, как и мы сами, потому что на улицах были только одни бунтовщики. Жак, высунувшись из оконца своей комнатки, расположенной под самой крышей, сообщил нам, что видит людей, у которых забинтованы головы, а других они несут на руках, и у них сильно течет кровь. Трудно сказать, было ли это действительно так, или он все выдумал.

Мы уже два дня сидели без свежей пищи, и даже злеб у нас подходил к концу, но я не осмеливалась выйти на рынок, боясь бунтовщиков. Кэти проснулась, ей захотелось есть, что я сочал добрым знаком. Я сварила ей супу, но едва она успела проглотить несколько ложек, как ее тут же вырвало, и она стала жаловаться на боли, напоминающие родовые схватки. Боли все усиливались, и, по мере того, как день близился к вечеру, она становилась все слабее и слабее. Я видела, что она теряет много крови и понимала, что это очень плохо, однако не знала, что делать и только рвала и рвала простыни, чтобы попытаться остановить кровотечение.

Жак, теперь, когда его мать больше не стонала, как накануне, не отходил от окна. Он стоял, облоктившись на подоконник, и сообщал мне, что происходит на улице: крики стихают… вот они снова становятся громче… – в зависимости от того, как развиваются события.

– Послушай, это солдаты, – кричал он. – Это кавалерия, я слышу, как звенят уздечки и цокают копыта. Как жаль, что мне их не видно! – При каждом выстреле из мушкета он с вотсоргом кричал: – Пах… пах-пах… пах-пах!

Лицо Кэти покрылось смертельной бледностью. Снова наступил вечер, было около восьми, а она лежала, абсолютно не двигаясь, начиная с трех часов дня. Жаку надоело "палить" вместе с солдатами, он проголодался и требовал, чтобы ему дали поужинаь. Я сварила еще супу, но к нему не было хлеба, и мальчик по-прежнему жаловался, что ему хочется есть. А потом – ведь ему было всего восемь лет, и он сидел взаперти с воскресенья – Жаку вздумалось побегать вверх-вниз по лестнице: из лавки в комнаты, где мы жили, и обратно, и этот грохот казался мне оглушающим, его нельзя было сранвить даже со стрельбой и прочими звуками бунта, доносившимися из Сент-Антуанского предместья.

В воздухе носился запах гари, должно быть, где-то горели дома или это пахло порохом от солдатских выстрелов, а Жак все носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. В комнате Кэти стало совсем темно, и я стояла на коленях перед кроватью, держа ее слабую бессильную руку в своей.

Снова были слышны шаги, это возвращались домой те, кто ходили смотреть на бунтовщиков, и, наконец, раздался стук в нашу дверь. Жак испустил воинственный клич:

– Это папа пришел! – и помчался вниз открывать дверь.

Я встала на колени и зажгла свечи, слушая, как Робер, смеясь, разговаривает с сыном внизу в лавке. Я подошла к лестнице и стояла там, на верхней площадке, глядя вниз на своего брата.

– Разве Рауль ничего тебе не сказал? Он не был у тебя вчера?

Робер взглянул на меня, улыбнулся и стал подниматься по лестнице в сопровождении Жака, который шел за ним следом.

– Сказал? – повторил он. – Конечно же, он ничего мне не сказал. В последние тридцать шесть часов между нами и лабораторией было по меньшей мере тря тысячи человек. Мне езе повезло, что я сумел добраться сегодня до дома. Ты знаешь, они разгромили фабрику Ревейона, вместе с домом и всем прочим, и то же самое проделали с Анрио. Когда парижская толпа поднимется, ее не так-то просто остановить. Я все это наблюдал из окон лаборатории, славное было зрелище! Толпа ревет: "Vive le Tier Etat! Vive Necker!"[21], хотя никому не известно, какое отношение имеют третье сословие или наш министр к беспорядкам. Как бы то ни было, бедняги бунтовщики поплатились за это жизнью, когда солдаты стали в них стрелять. По крайней мере, двадцать убитых и пятьдесят раненых, и это только то, что я видел на улице Травестьер.

К этому времени он дошел до верха лестницы и стоял возле меня.

– А где же Кэти? Почему здесь темно?

Мы вместе вошли в комнату. Я поднесла свечу к кровати и сказала ему:

– Мы сидим здесь со вчерашнего вечера. Я совсем не знала, что мне делать.

Я осветила лицо Кэти. В нем не было ни кровинки. Робер склонился к ней и взял ее за руку, а потом вдруг в ужасе воскликнул:

– Боже мой, Боже мой, Боже мой! Она умерла, Софи, разве ты не видишь?

Снаружи все еще раздавались звуки шагов, это последние зеваки расходились по домам. Мимо проходила небольшая группка людей, они весело смеялись и пели:

Vive Louis Seize,

Vive ce roi vaillant,

Monsieur Necker

Notre bon duc d'Orleans![22]

Жак вбежал в комнату и взобрался на подоконник, крича вслед марширующим людям:

– Пах… пах-пах… пах-пах…

А потом звуки песни смолкли, и на улице Сент-Оноре воцарилась тишина.

Глава восьмая

Первым моим побуждением было забрать Жака и увезти его к нам в Шен-Бидо, подальше от Парижа со всеми его треволнениями, однако Робер, когда прошло первое потрясение, вызванное смертью Кэти, сказал, что не может расстаться с сыном, ему будет слишком тяжело и что оба они поживут какое-то время у родителей Кэти, мсье и мадам Фиат, которые переехали на улицу Пти Пильер возле Центрального рынка, совсем недалеко от лавки в Пале-Рояле. Фиаты, которые прежде жаловались на свою старость и немощи и отказались по этой причине взять к себе внука на время родов Кэти, теперь мучались угрызениями совести и требовали, чтобы внука отдали им столь же решительно, как прежде от него отказывались. И все-таки у меня было неспокойно на душе, когда я прощалась с мальчиком. Да и брата мне было жалко – он, как мне кажется, еще не осознал, какой удар на него обрушился.

– Я буду много работать, – сказал он мне, провожая меня до дилижанса. Это самое лучшее средство от грусти.

Однако я не могла отделаться от мысли, что он имеет в виду совсем не работу в лаборатории над проблемами, связанными с фарфором и хрусталем, а дела герцога Орлеанского.

Пока мы ехали из столицы на юго-запад, разговоры в дилижансе вертелись исключительно вокруг ревейонского бунта и того, как странно он возник. Говорили о том, что среди участников не было ни одного работника с мануфактуры самого Ревейона, это были рабочие с соседних фабрик-конкурентов, а вместе с ними и другие: слесари, столяры и докеры. Были, однако, среди арестованных и двое рабочих с королевской стекловарни на улице Рейи, которая находится в двух шагах от лаборатории моего брата на улице Траверсьер.

Я молчала, однако жадно прислушивалась к этим разговорам, в особенности после того, как один из моих спутников, хорошо одетый важный господин с властными манерами рассказал об одной любопытной детали, известной ему со слов кузена, занимающего какой-то пост в Шатле[23], а именно: у многих арестованных в карманах были обнаружены монеты с изображением герцога Орлеанского.

– Теперь не знаешь, что и думать, – отозвался сосед напротив. – Мне говорил мой шурин, что среди бунтовщиков видели переодетых священников, которые подбивали зевак присоединиться к бунтовщикам.