Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

30

Всякий образ допускает четыре уровня толкований, и сохраняет цельность на любом из этих уровней. Изображенный предмет может восприниматься и непосредственно как данный предмет (т. е. буквально), и как выражение определенного образа жизни (т. е. аллегорически), и как обобщение опыта времени и общества (т. е. символически), и как метафора бытия (т. е. метафизически). Эти прочтения существуют в изображении одновременно, более того, всякое следующее толкование присовокупляется к уже существующему, дополняя, но не отменяя его.

Например, изображение окна дома прежде всего показывает конкретное окно, то как это окно сделано, его раму и стекло. Это изображение так же рассказывает о жизни людей в комнате за этим окном. Подробности изображения помогут узнать больше об этой жизни. Изображение окна есть также обобщенный образ определенного места (города, страны, социального слоя). Детали изображения являются характеристикой не только жизни конкретной комнаты за окном, но и всей эпохи. Также изображение окна является метафорой входа в иной мир, возможностью проникнуть за преграду, увидеть свет бытия.

Фома Аквинский говорит о четырех уровнях толкования образа (символический уровень он называет «анагогическим»), возвращается к этой мысли и Данте в «Монархии». Любопытно, что метод анализа образа может быть как восходящим — от буквального прочтения метафизическому, так и нисходящим. Очевидно, что образ, явленный в иконе (например, образ девы Марии, изображенный Дуччо), проживает четыре уровня своего существования, снисходя от метафизики к реальности, спускаясь по ступеням вниз — от обобщения до конкретного человека, что, собственно, и соответствует принципу обратной перспективы. В сущности, можно представить себе и вполне реальную женщину, с чертами лица, нарисованными Дуччо, но это не первое, что приходит в голову. В то же время точильщик ножей, изображенный Гойей, воспринимается прежде всего как буквальный портрет, уже потом, как обобщенный образ ремесленника, потом — как согбенный заботой испанский народ, и в конце концов — как Хронос, точащий свои ножи. Его образ действительно перекликается с гигантами, Хроносом и парками, написанными Гойей много позже, но в картине «Точильщик» — на первом плане находится конкретный человек.

Любопытно в данном случае следующее. Легко примириться с тем, что крестьянка чертами своего лица копирует светлый облик девы Марии, но принять то, что Хронос воспроизводит черты точильщика из соседнего двора — непросто. Впрочем, мы легко примиряемся с тем, что носим красное и синее — цвета Спасителя, что наполняем вином рюмку, напоминающую формой Грааль, что дорога идет в гору — и не думаем при этом о Голгофе.

Структура изобразительного искусства затем и придумана, чтобы собрать воедино разнесенные во времени и по величине фрагменты бытия. Наша жизнь символична сама по себе — и не искусство сделало ее таковой. Картина лишь призвана напомнить, что всякая деталь нашего быта неизбежно становится событием, и нет случайной истории, которая не участвовала бы в общей мистерии.

Глава тридцатая

МАДРИД

I

— Выбирать приходится из тех, кто не испортит дело. Впрочем, дело уже испорчено. Выбирать приходится из тех, кто его не погубит.

— Не надо выбирать. Какая разница? Не голосуй.

— Голосуй — или проиграешь.

— А проголосуешь — выиграешь?

— Мы в ситуации, когда меньшее зло — уже хорошо. Негрин навредит меньше.

— На трибуне все хороши. Знаешь, как отличить хорошего политика от плохого?

— Скажи.

— Посмотри на политика и реши: можешь ты ему одолжить денег? Отдаст?

— Ну и как, отдаст Негрин?

— Смотря сколько дать. Пассионария точно не отдаст. На нужды партии пустит.

— А Кабальеро отдаст?

— Не похоже.

— А Дуррате? А Маури? А Раблес? А Марти?

— Черт их знает. Кто-то может и отдаст. Но вряд ли.

— Мне по душе Асанья. Мало кто его понимает. Это проблема интеллектуала в Испании. Готов признать, что ему не хватает мужества, но Асанья, по крайней мере, — интеллигентный человек.

— Интеллигентный человек! Вот кого бы я на выстрел к власти не подпускал, это интеллигентов. Или напротив — именно на выстрел и подпускал бы, но не ближе. Если в дело замешаны интеллигенты — будь уверен, дело развалят наверняка. Они продадут тебя через неделю — как только придумают идею поудобнее.

— По-твоему, интеллигенты виноваты?

— Все виноваты. Но эти постарались больше прочих.

— Я, например, — интеллигент, — сказал анархист с достоинством, — меня привели сюда убеждения. Чем интеллигенты тебе не угодили?

— Врут и хвастают. Ищут, кого посильнее, куда прибиться со своим хвастовством.

— Ложь. Я приехал сюда умирать.

— Подумаешь, — сказал в ответ другой анархист, — а на Украине ты что, выжил бы?

— Люди жертвуют собой за идею. Это, по-твоему, нехорошо. А соглашатели вроде Негрина тебя устраивают.

— Политический мыслитель — так себе. Оппортунист, как все. Ну и ладно, хватит с нас мыслителей. Но врет натурально. Знаешь, мне иногда кажется, я бы ему одолжил трояк.

— Этого мало, чтобы возглавить республику.

— А у меня больше нет.

— Я имею в виду, доверия на трояк и умения врать — мало.

— Как это — мало? Убедительно врать — в этом работа и состоит. Надо врать легко. Так, чтобы запутать друзей, тогда враги не поймут, по кому стрелять. Главное — одурачить противника: он думает, что воюет с красными, ан нет — с розовыми, а завтра и вовсе с голубыми. Так мы отстоим Мадрид, друг.

— Я не стану смеяться над бедой. Испания — моя вторая родина, не стану смеяться над родиной.

— Спасибо за такую родину!

— Я покинул свой дом, — сказал анархист с оттенком малороссийской сентиментальности, — чтобы землю Испании отдать крестьянам, а ты над этим смеешься. Я умирать сюда приехал, а ты зубы скалишь.

— А что еще делать? Кабальеро запретил рыть окопы, сказал, что это не в характере испанского народа, и он прав! Для чего окопы, если все равно пристрелят. Не те, так эти, от судьбы не уйдешь. Молодец Кабальеро — додумался: на кой ляд окопы, если сразу могилы надо копать? Что за политик! И нашим, и вашим — и не запутается. Трудно найти замену. Но мы отыщем, мы не сдаемся! No pasaran!

— Я приехал сюда, — сказал сентиментальный интеллектуал, — не смеяться над трагедией испанского народа — но отдать жизнь за его свободу.

— Это непременно, — сказал его товарищ, — это уж своим чередом.

— Думаешь, будет прок от Негрина?

— Я считаю, лучше не найти. Мужчина видный. Знаешь, как он ест? Посмотришь на него — вроде сам поужинал. Три тарелки может скушать. И женщин любит. Говорят, он трахнул Иду Рихтер, а это не пустяк.

— В постели войну не выиграешь. Нужны идеи.

— А Рихтер трахнуть — это что, не идея? Много идей у твоего Асаньи. Болтун и врун.

— Да, приходится лавировать между партиями. Приходится преувеличивать, чтобы увлечь людей. В этом проблема интеллигента: приходится говорить с массами, которые не вполне понимают твою риторику. И в Испании, и в России — та же история. Слева — один горлопан, справа — другой, впереди враги, как прикажешь говорить? Надо исходить из ситуации, — что поделать.

— Из ушей скоро полезет их вранье. Отчего интеллигенты считают, что народу необходимо соврать, чтобы объяснить простую вещь?

— Идеи следует внедрять дозировано. Люди не готовы слышать правду. Как расскажешь крестьянину программу свободного общества? Только понемногу, одно слово сегодня, другое — завтра.

— Вот и выходит, что на слово правды — вагон вранья. И если бы врал кто-то один, а то все сразу.

— Пусть врач обманет больного, лишь бы больной проглотил лекарство.

— А если десять врачей суют лекарства, и все — разные? Лечат они тебя, может быть, от насморка, а натолкаешь в себя все подряд — и сдохнешь.

— Не ешь все подряд, доверься одному доктору. Он немножко обманет, но вылечит. Так и с идеями. Есть товарищи, которые имеют опыт борьбы. Доверься им.

— Идеи! Какие к чертовой матери идеи — если нет ни оружия, ни людей, — ничего нет. Тебе идей мало? А патронов тебе — хватает? Мой кумир — Нестор Махно. Если бы он мог возглавить наше движение.

— Кто? — спросил Колобашкин. Он слушал разговор двух анархистов и мало что понимал. Разговор шел на русском — оба бойца были из России — однако имен и обстоятельств Колобашкин не знал. Услышал знакомое слово и задал вопрос.

— Махно. Украинский герой. Знаешь такого?

— Батьку Махно? Знаю.

— Он мой герой.

— А чего в нем хорошего. Бандит.

— Он сражался за свободу, — сказал анархист, — и шел один против всех.

— За какую еще свободу, — сказал Колобашкин.

— Против поработителей.