Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

Алан де Портебаль и барон фон Майзель обсуждали дальнейший развал России.

— Грузия, — сказал фон Майзель, — милая страна, и экология в порядке. Однако Грузия мало что решает на Кавказе.

— Я отношусь, — сказал де Портебаль, — с оптимизмом к Азербайджану.

— Разделил бы оптимизм, — сказал фон Майзель, — если бы имел бакинскую нефть, но я вложился, как вы знаете, в Казахстан и в Сибирь.

— Есть два сценария, — сказал Алан де Портебаль, — из них можно сделать третий.

— Поясните вашу мысль, — сказал фон Майзель.

— Первый вариант: декоративный президент и парламентская республика с адекватным премьером. Кандидатура Кротова обсуждается, — сказал Алан де Портебаль.

— Знаете его?

— Мы сотрудничаем. Комитет по антимонопольной политике, — сказал де Портебаль, который, находясь в шести комитетах, имел монополию на всю антимонопольную политику европейского рынка, — Кротов не дает акулам, вроде Дупеля, прибрать к рукам Сибирь. Вопрос в том, кто будет стоять за Кротовым.

— Что говорит мой друг Иван Луговой?

— Он ваш друг?

— Спокойный человек. Разбирается в вине.

— Луговой обозначил еще один вариант. Помните Тушинского?

— Кто это? Алюминий? Удобрения? Сухогрузы?

— Он политик. Мы обедали с ним, барон.

— Вот как?

— В Tour d'Argent.

— Мучнистый господин с маленькими глазками? Он беспокоился о судьбе казахских школьников. Спросил, посылаю ли я детей на уборку хлопка.

— Надеюсь, вы не посылаете их на уборку хлопка, барон?

— Надо поинтересоваться этим вопросом. Я буду огорчен, если детей используют для уборки хлопка. Значит, Тушинский?

— Либерал, ориентированный на Запад.

— Что ж, я сам, если разобраться, либерал.

— Тушинского поддерживает Дупель. И это серьезная игра. Тушинскому нужно кресло президента.

— А Дупель метит в премьеры, не так ли? Какой из вариантов выбрал Луговой?

— Луговой играет по обе стороны доски.

— А что выбираете вы, Алан?

— Это проблема, барон. Дупеля поддерживает Америка. Видите Сару Малатеста? Около картины с пионерами?

— Пожилая дама, одетая Коломбиной? Превосходно знал ее мужа.

— Ее американская родня ставит на Дупеля. Дупель хочет им понравится. В культурный фонд семьи Малатеста — знаете сарай в Детройте? — он пожертвовал сто картин русского авангарда. Сколько картин в вашей коллекции, барон?

— Меньше, — сказал фон Майзель ревниво, — но все подлинники. Я беру вещи из верного источника. Сын бывшего российского премьера — Сосковец. Превосходно готовит рыбу. Имеет галерею русского авангарда.

— Дупель передал в Америку знаменитый «Черный квадрат».

— Позвольте, — сказал фон Майзель, — «Черный квадрат» у меня.

— Может быть, Малевич нарисовал три квадрата. Или пять. Какая разница.

— Это символ свободы, барон.

— Чем больше свободы, тем лучше. Дупель кормит американские музеи, встречается с сенаторами. Обедает с Киссинджером.

— Полагаете, Дупель не станет делиться Сибирью?

— Захочет в придачу Казахстан.

— Мало ему «Черного квадрата».

— Да, проблема.

— Проблема. Но вы говорите, есть третий вариант?

V

Мне бы их проблемы, думал Гриша, сердясь на баронов точно так же, как сердился он сегодня на своих друзей в баре отеля Лютеция. Подумаешь, проблема! Развалится Россия — или не развалится, какая, в сущности, разница?! Сами собой дома взорвались от утечки газа, или их атаковали террористы — что это меняет? Простые комбинации — политика, бизнес, что тут сложного? Посчитал на бумажке прибыль, прикинул маржу — и вперед. Вот когда в дело вмешивается любовь, когда душа разрывается от невыносимой дилеммы, — тогда можно говорить о подлинной проблеме. Каких огромных усилий стоило поддерживать равновесие в отношениях со всеми тремя дамами, кто может оценить ежедневное напряжение, кто может измерить страсть? А ее приходилось дозировать, эту страсть, приходилось строить жизнь так, чтобы никого не обделить страстью. И ведь всем хватало! Ну да, Барбара была несколько недовольна, это так, — но, в принципе, хватало всем! Почему же люди не могут договориться, почему они не принимают то хорошее, что дает им жизнь, почему им всегда мало? Строишь, по кирпичику, медленно возводишь здание — и на тебе! Сегодня — как раз в тот день, когда стратегия эта венчается успехом — вдруг рушится вся система отношений. Почему же сами они, те, кто помогал ему сесть в привилегированный вагон, почему они решили нанести удар именно сегодня? Неужели нельзя повременить? Некстати, совсем не вовремя. Вот сейчас, прямо сейчас они подойдут к нему — сразу все трое — и ему придется делать выбор. Он должен обидеть двух дам и навсегда соединить себя с третьей, иного выхода нет. Да, каждая из них рассчитывает на то, что единственной станет именно она — что же делать? Что делать? Гриша скажет сейчас слова, которые навсегда оскорбят двух дорогих ему женщин, родных, существ, с которыми он делил вдохновенные минуты. Гузкин прижался спиной к стене, между двух полотен с пионерками, и ждал — нельзя сказать, что он уже принял решение, что он заготовил реплику. Которая из трех? Решения не было — только досада: зачем именно сегодня? Неужели справедливо? Не хочу, не хочу выбирать! Неужели это так нужно вам, милые дамы? Что я вам сделал?

Грише не пришло в голову, что описание досадного казуса в Венеции могло бы украсить его мемуары. Он испытал лишь обиду, ту острую обиду, которую чувствует человек, не ожидающий удара от близкого. От кого угодно много — пусть, художник привык выдерживать гонения. Но если близкий тебе человек расчетливо и намеренно причиняет боль — можно ли это вынести?

Три дамы двигались в направлении Гузкина и теперь, наученные первой неудачей, они дислоцировали свои порядки более разумно. Каждая из них двигалась под прикрытием, и каждая выбрала надежного союзника. Гриша печальными глазами следил за их перемещениями: он и раньше знал про существование женской хитрости — сегодня эта хитрость была ему предъявлена. Сара Малатеста, ничем не выдавая своего нервного состояния, веселая и игривая, полной рукой привлекла к себе директора музея Гугенхайма, человека, ради встречи с которым и замышлялся этот вернисаж. Венецианская биеннале — история престижная, но хороша лишь в том случае, если за ней последует вывод — вывод, который должен сделать мир прогрессивного искусства, музей Гугенхайма в первую очередь. Обмениваясь игривыми репликами, двигалась эта пара — директор музея и Сара Малатеста — к художнику Гузкину. Вот директор поднял руку и приветствовал Гришу. Уклониться, спрятаться? Как можно? Гузкин поднял руку и послал ответное приветствие. Из-за венецианского веера блеснули пронзительные глаза Малатесты: теперь он не уйдет. Гриша улыбнулся Саре. Да, иди, дорогая, жду тебя. Спина Гриши под шелковым пиджаком была мокрой от пота.

Барбара фон Майзель шла к нему в сопровождении верного гришиного друга Бориса Кузина. Наивный Кузин, искренне помогавший в отлове клиентов, ждал ответной любезности. Он держал в руках свой знаменитый труд «Прорыв в цивилизацию» и издалека кричал Грише:

— Я привез с собой десять экземпляров «Прорыва»! Барбара считает — самое время для переиздания! В Европе книгу сейчас не поймут, у них кризис, — надо отдать в Америку. Может быть, устроим публичные чтения, как считаешь?

Толстокожий дурак, думал Гузкин. Как можно до такой степени не чувствовать ситуацию! Но что взять с Кузина? Всегда думает о себе — этого не исправишь. Гриша улыбнулся и кивнул. Да, иди сюда, дружище, тебя только не хватало.

— Барбара говорит, — кричал Кузин взволнованно, — у тебя связи с американцами?

И Гриша печально кивнул Кузину:

— Познакомлю.

Клавдия Тулузская, держа в руке не зажженную сигару, двигалась по залу в окружении российских министерских работников — Аркадия Ситного, Леонида Голенищева, Шуры Потрошилова. Плотные люди в дорогих пиджаках шли сквозь толпу, выдыхая налево и направо алкогольные пары. Верная многолетней традиции, министерская компания разместилась на первом этаже палаццо Клавдии Тулузской, где работники культуры предавались буйным московским кутежам.

— Ага! — вскричал Аркадий Владленович, — вот он, наш герой!

Не было возможности уклониться. Это благодаря их министерскому решению представлял Гриша страну в Венеции, это их подписям он был обязан. А кого еще могли они выбрать, в отчаянии думал художник. Много ли у них Гузкиных? Много ли у них художников, увенчанных мировой славой? Вот, смотрите, мысленно сказал Гриша министерским работникам, вот и директор Гугенхайма ко мне приехал! Не ожидали? Вот сейчас я подойду и на ваших глазах с ним поздороваюсь. Да, мне это ничего не стоит, подойду — и запросто поздороваюсь! Так и в мемуарах напишу: «встретились с директором музея Гугенхайм на выставке в Венеции, он прибыл вместе с моей давней приятельницей, Сарой Малатеста. Я подошел к ним, обнялись, расцеловались». И, сказав так про себя. Гриша сообразил, что подходить к директору американского музея ему совсем не хочется. Что же это творится, господа? И почему — ответьте, почему — творчество попадает в зависимость от мелких страстей? Зависть и ревность — неужели им позволено уничтожить искусство?