— Хотя если б пан Тадеуш ведал о том, то сказал бы уже давно, — тер подбородок Ежи. — Ты на него своими очами глянешь, он разум и теряет тут же!
— Нет, Ежи, тебе надо выведать то, не мне, — покачала головой Ксения. — Мне он может и не сказать, как молчал до последнего о многом. А тебе скажет. Тебе и спрашивать.
Так и решили. Потому-то и ждала так нетерпеливо нынче Ежи, что вернулся на двор только, когда совсем светло стало в гриднице, заставив Ксению подпрыгнуть от неожиданности от резкого звука открываемой из сеней двери. Он вошел, отряхнул шапку и кунтуш от снега, а потом так же молча прошел к печи и, поставив подле той низкий табурет, опустился на него и раскурил чубук.
— Ну же! — резко сказала Ксения, наблюдая за шляхтичем, едва дыша от волнения. — Что тянешь? Да или нет?
— Не ведает о том Добженский, — ответил Ежи. — Не ведает. И имени своего на договоре о посаге и вено не ставил.
— Но ведь и без него могло то свершиться? Разве нет? Владек ведает, что пан Тадек откроет мне все, коли потребуется, вот мог и без того обойтись, — Ксения сжала руки. — А про ткани спросил? Скарбница ведь в руках пана Тадеуша. Плата за ткани не могла пройти мимо его глаз.
Это была ее идея расспросить Добженского о тканях. Ведь если гафорки уже вовсю делали свою работу перед Сретеньем, знать, и ткани были куплены не так давно для того, и жупан сам пошили в прошлом месяце.
— Были ткани, Кася, — еле слышно ответил Ежи. — Много тканей, оттого и запомнилось та покупка пану Добженскому. Золотом платил купцам. Среди рулонов — итальянский бархат и шелк с Востока. Оба рулона цвета кости.
Ксения едва не ахнула, услышав эти слова. Значит, верно судачили гафорки, не зря языками чесали. Бархат — на жупан, а шелк, этот дивный материал, явно для женского платья куплен. Нет, быть того не может! Не может!
— Скажи же мне! — прошипела она сквозь зубы, задыхаясь от боли и злости. — Скажи, что не может он так поступить! Скажи, что ошибаемся мы!
— Правду нам только Владислав ныне скажет, — устало потер веки Ежи. — Только он знает, что на сердце у него и Езус. Я напишу к нему.
Но Ксения только головой покачала, внезапно обмякнув на скамье. Сил не осталось. Знать, это конец для нее. Уже не властна она над сердцем его, нет в его сердце ни любви к ней, ни даже жалости, раз так жесток — не успел проводить со двора, как к алтарю собрался другую вести. Остыл он за эти годы. А ночь та, что казалась тогда Ксении волшебной, наяву вышла совсем не такой. И света там не было, привидевшегося ей, и очарования того…
— Это ты виноват! — прошипела она в лицо Ежи, уходя к себе в спаленку, чтобы выплакать боль, свернувшуюся узлом в ее груди. — Ты и пан бискуп! Снова задурманили мне голову словами, снова заставили поверить своим речам. «Подожди! Он непременно придет! Только подожди!» Вот и дождалась! Ничему не научила меня недоля лет и зим последних! Дура я!
— Что ты делать будешь? — тихо спросил Ежи, будто и не слышал ее слов, произнесенных в тишине гриднице. — Видишь, какой глубокой обида оказалась, что нанесли мы, какой шрам оставила незаживающий. Надо верить, что затянется тот пусть и тонкой кожицей, да приедет сюда Владислав. Верь этому, как я верю. А коли не приедет до Пасхи, то надо тогда в Заслав ехать, о прощении простить. Вот минет Пасха, и поеду я в град. В ноги ему упаду, покаюсь в вине своей.
— Езжай, умоляй! — резко ответила Ксения. — А пани за панами на коленях ползать не должны!
— Бывает за вина, за которую не стыдно на колени упасть. Да еще перед человеком, которому сердце отдано, — так же резко ответил Ежи, и она отшатнулась от него, качая головой.
— Нет! Нет… не надобно слушать слова ваши было, не надобно, — шептала она. — Осталась бы в Замке, уговорила бы. А так… Ехать на поклон, когда он такое задумал… Я за него землю отчую оставила, родичей. И его потом оставила… только за благо его. Как он может?
— А он, думаешь, мало пред тобой голову склонял?! — поднялся вдруг на ноги Ежи, перевернув табурет этим движением. — Сколько он кланялся… сколько творил то, что ты желала! Дурнем себя выставлял перед всеми! Мало того? Не пора ли самой поклониться?
Но Ксения не стала отвечать на его слова, только развернулась и ушла к себе, хлопнув дверью напоследок, выражая тот гнев, что плескался в душе. Вот ведь как вывернул все! Она виновата оказалась вдруг в том разладе, что между ней и Владиславом! И откуда он ведает, что она не кланялась Владиславу, не каялась? И только потом, к концу дня, когда были выплаканы все слезы, когда утихла злость, ушла растерянность, Ксения вдруг затихла. Вдруг проснулось непреодолимое желание ступить под расписные своды храма, послушать звучный голос иерея, разлетающийся по всему храму, постоять перед ликами, взглянуть на их образы поверх огоньков свечей. Там она найдет ответы на свои вопросы, только там.
Как потянула душа в церкву, так и поступила Ксения. Приказала седлать себе Ласку да хлопа взяла в провожатые, чтобы не страшно было возвращаться по темноте на двор. А в церкви не только службу простояла, но еще долго оставалась перед ликом Богородицы, что так ласково в душу глядела, проникая до самого потайного уголка.
— Что мне делать? — прошептала Ксения, пытаясь найти путь, по которому ей надлежало идти ныне. — Что мне делать?
Ехать ли ей, не откладывая в Заслав? Просить Владислава принять ее, выслушать ее доводы? Но к чему они ныне, когда уже шьется свадебный наряд для пана ордината? Только душу себе снова бередить. Да имя свое на слух людской пустить. А толки лишние могут не только ей навредить ныне, а сыну ее. Нет, не поедет она в Заслав, не будет боле унижать себя.
Она вдруг вспомнила, как смело предложила себя тогда Владиславу в Замке, как вела себя в ту ночь, и в жар бросило от стыда. Хотя чего стыдиться здесь, коли от сердца шло? А вот что Владиславом тогда вело, если не тоска душевная, если не тяга сердечная?
А потом горечью наполнился рот. Ради чего от земли своей да от родичей отказалась? Ради того, чтобы плакать здесь перед ликами святыми? Но следует ли роптать ей на волю Божью, ведь его длань вела ее сюда, по его велению путь прошла от порога терема отцовского до гридницы на шляхетском дворе.
— Помоги мне, — прошептала Ксения запальчиво, едва не сбивая своим дыханием огоньки свечей, что стояли к ней ближе всего. — Помоги мне, Богородица. Направь меня, ибо заплутала я. Во тьме я и одна… помоги мне…
Уже выходя из храма и прощаясь с иереем, что благословлял ее на ступенях церквы, Ксения вдруг почувствовала на себе чей-то внимательный взгляд через открытые двери церкви и подняла резко голову под ладонью священника. Невысокий молодой шляхтич в темном жупане, подбитым скудным мехом волка, тут же отвернулся к образу, у которого стоял, стал креститься и шептать что-то себе под нос, будто он молитву творил, а вовсе не за Ксенией наблюдал пристально. А потом и вовсе ушел вглубь храма, скрываясь от взгляда Ксении, заставляя ту нахмуриться невольно.
Она искала впоследствии этого шляхтича среди прихожан, что приезжали в храм на службы, спрашивала о нем иерея, но тот ничего не смог ответить о том. Мол, заезжий, вестимо, в храм на вечерню тогда пришел, не из местных точно, потому как поп впервые видел того тогда.
Эх, переговорить бы с Лешко, подумалось Ксении спустя несколько дней, когда она пыталась забыть о том странном шляхтиче, замеченном в церкви. Тот бы сразу сумел выведать, надобно ли так долго душу тревожить воспоминанием о нем. Да и отчего тогда она насторожилась, почему зацепилась взглядом за этого пана, Ксения не могла объяснить даже самой себе. В церкви и ранее бывали проезжие шляхтичи, мещане и хлопы, а саму Ксению не раз окидывали взглядами мужчины, даже в храме, где подобных взоров быть не пристало. Но тут же… тут было что-то иное, ускользающее от Ксении, не дающееся в руки.
Зато от мыслей тягостных отвлекло размышление о том странном незнакомце, что не могло не радовать. Позабылась, пусть и ненадолго недоля своя, высохли слезы, ссохлась боль острая внутри. Все в воле Господа, уверяла она тогда себя, теша себя тайной надеждой, что не оставит ее он в час тягостный. Как отвлек потом от раздумий о том странном взгляде один день студзеня, в который Лешко покинул вотчину Ежи навсегда.