Читать интересную книгу Свобода и любовь. Эстонские вариации - Рээт Куду

И — стоп! Теперь я буду рисовать что угодно, но Андрусово тело — табу. Все, финиш! Какое унижение! Какой скандал!

Машинально я беру карандаш, но он не держится в руке, о кисти и говорить нечего. Впервые в жизни меня мутит от рисования, которое всегда спасало меня.

Отвращение пройдет только через несколько месяцев, но Андруса и вообще человеческое тело я уже не нарисую никогда.

Эпилог

Прошло три года.

Я жила в своем городке, вернее — существовала.

В моей жизни не осталось ничего, ради чего — как я считала — стоит жить. Ни надежд, ни мечтаний, ни воодушевления. И рисования — тоже. Правда, благодаря Андрусу я могла не заботиться о хлебе насущном — о чем он постоянно и напоминал мне. Я была одета, обута, жила в квартире с удобствами. Мне не надо было торопиться на поезд или самолет. Мне вообще больше ничего не было надо. Только подчиняться скромным распоряжениям Андруса. Он выражал их очень тактично, и я не понимала, отчего это моя жизнь именно из-за этого утекала между пальцев.

Почему я перестала рисовать?

Почему я разучилась радоваться, не ждала следующего утра? Не ждала ничего, даже смерти.

Андрус обещал помогать мне. И помог — устроил на работу. Он давно уже заводил речь о том, что я могла бы рисовать и в их конторе. Все же какой-никакой дополнительный заработок. А вдруг и покупатель найдется!

В конторе Андруса сновали взад-вперед всяческие спортсмены. Постоянно жаловались на обиды: кто-то что-то решил несправедливо, и в Испанию поехал другой. И что с того, что сам обиженный только что вернулся из Австралии? Должна же быть на свете справедливость!

В этой спортивной конторе я поняла, что речи Андруса о справедливости не были случайными. Все спортсмены только и делали, что говорили на эту тему, и в конце концов я поняла, что для каждого недовольного существовала только одна справедливость: контора и спонсоры должны были поддерживать именно его зарубежные поездки.

В первые дни своей службы я позволила себе сострить, что это не спортивный клуб, а какое-то туристическое бюро. Андрус разгневался — и с тех пор мне проще было молчать, чем выслушивать очередные оды о значении спорта для славы Эстонии и здоровья эстонского народа. По-моему, эти типы, клянчившие поездки, не имели никакого отношения к народу, а тем более — к его здоровью. Под лозунгом “Хлеба и зрелищ” олимпийцы добывали себе — вполне, впрочем, заслуженные — дома, награды и деньги. Народ хотел — и народ платил! Ни одна страна не тратила на этот цирк столько, сколько маленькая и бедная Эстония. Может, дело в том, что настоящий цирк у нас никогда не был популярен — все эти укротители медведей и канатоходцы, огнеглотатели и воздушные гимнасты…

Наверное, я могла бы рисовать, если бы в контору приходили за деньгами для ловких мартышек, свирепых львов, забавных пуделей. Но выслушивать жалобы мускулистых мужиков на то, что им недостаточно платят за такие накачанные мускулы?… Олимпийских чемпионов и чемпионов мира среди них не было; в лучшем случае — чемпионы Эстонии. Маленький народ в своем гордом величии соглашался давать и давал этим богатырям… Но эти парни требовали еще и еще! Они никогда не были довольны. Как, впрочем, и Андрус.

Я сидела в постылой конторе с очень сложным названием, которая считалась спортивным клубом. Я занималась всем — и ничем, потому что я не верила в “справедливость” этих спортсменов. Однообразные будни утомляли меня, от пустых разговоров и требований я готова была лезть на стенку.

Андрус добывал деньги и разъезжал, разъезжал, разъезжал — в качестве посланца, организатора, друга, почетного участника … Бесконечная карусель и бесконечные жалобы: мало дали, а побираться противно.

Мое возмущение этим постоянным вырыванием денег было бы меньше, если бы Андрус хоть раз признал, что во всей деятельности конторы есть нечто сомнительное. Но он этого не делал, он бесконечно вещал о здоровье народа и о спорте как составной части культуры. Мое недовольство росло, превращалось в кошмар, в муку… Я не могла рисовать. Нет, нет, глядя на этих самоуверенных богатырей, я чувствовала себя лилипутом в стране великанов.

Андрус не забывал напоминать, что однажды — год тому назад? два? три? — он чуть не свозил меня в Париж. Почти в Париж…

Казалось невероятным, что такой город вообще существует. И все же эти атлеты время от времени возвращались из Парижа. И их пускали туда? Земля не провалилась под ними, прекрасные улицы не поглотили их без следа, не столкнули в ту пропасть речей о справедливости, откуда они были родом?!

Разумеется, я не хотела съездить в Париж с каким-нибудь автобусом спортсменов. Я была уверена, что город жестоко отомстил бы мне за такое предательство. Ведь я предала себя. Не рисовала, не жила, просиживала в конторе и слушала постоянные похвальбы Андруса о его достоинствах, о готовности помочь, любезности, доброте. Обо всех качествах, за которые он даже не ждет награды. Чувство вины, постоянное чувство вины… Я предала себя — и все же Андрус не был мною доволен. Чувство вины перед собою и перед мужем — двойное проклятие.

Мы не расписались, так как бумаге, как любит повторять Андрус, еще не удалось сохранить ни один брак. Красиво, не правда ли? У нас не было детей, потому что для детей нужна прочная семья. Разумно, не так ли? У нас с Андрусом была “семья”, но недостаточная, чтобы заводить детей. Вначале он шутил, что не хотел бы видеть свою невесту убегающей от алтаря. Потом о браке говорить было уже странно… Ведь мы и так вместе!

Вместе мы были, прежде всего, вечером перед телевизором, когда передавали новости. Как и весь эстонский народ, Андрус смотрел эту передачу благоговейно. Не просто так. Как спортом он занимался ради высшей справедливости, так и новости были для него вечерней молитвой. Меня подобные передачи интересовали только в дни путча, в переломные моменты, в решающие дни. Но деваться было некуда. Новости ставили жирную точку однообразному бессмысленному дню. Обычно и Андрусу приходилось признавать, что из этой передачи он не узнал ничего нового. Но такое разрешалось говорить только ему. Мой протест свидетельствовал о женской ограниченности, нездоровом интересе к сенсациям, дурном воспитании.

Я с ужасом вынуждена была признавать, что Андрус прав. Меня раздражала не столько сама передача, сколько то, что она забирала мои вечера. Ни одного тихого мечтательного вечера! А ведь только в эти минуты я могла бы захотеть рисовать, говорить, чувствовать себя человеком, другом. Андрус постоянно называл меня другом.

Днем контора, вечером информационная передача — уныло деловитая и такая приземленная.

И все. Ничего больше.

Вся жизнь.

И вдруг именно в этой вечерней передаче я однажды увидела, наконец, знакомое лицо, когда-то изменившее мою бесцветную жизнь. Было ли это последним предупреждением? Предупреждением, чтобы больше я из нашего городка ехать не пыталась? Ведь дальнейшее — конец, и адские муки под аккомпанемент осуждения со стороны всех обитателей нашего городка…

На телеэкране возник Размик.

Да, именно он. В Таллинне. Обросший, седой, старый — и все же он! На открытии своей выставки в частной галерее, принадлежащей одному армянину. Да здравствует дружба народов, речи и тосты… И затем — неожиданно искреннее обращение к какой-то даме, исчезнувшей музе художника. Кто она? Имя не произнесено, на экране только холсты, посвященные этой женщине и подаренные художником Эстонии.

Размик говорил о галерее вблизи станции метро “Одеон”, о знакомых мне местах. Затем на экране возникли очень интересные карандашные рисунки — работы той самой исчезнувшей возлюбленной. Их охотно раскупают в Париже. Поразительно, как высок уровень эстонского искусства! А рисунки его знакомой напоминают творчество Вийральта, с которым Размик столкнулся только сейчас, в Таллинне.

Нет, нет, нет — к сожалению армянскому живописцу не удалось встретить ту давнюю знакомую. Репортер назойливо допытывается, как зовут эту художницу, чтобы эстонский народ мог ею гордиться. Ах, говорил хитрый армянин, это было так давно; может, эта художница уже не живет в Эстонии. Но как интересно приехать в страну, с которой тебя связывают самые романтические воспоминания! Размик улыбается. Он благодарен эстонскому народу за свои лучшие холсты.

Я смеюсь. Истерически.

Встревоженный Андрус с бутербродом в горсти прибегает из кухни. Этот несчастный спортсмен смотрит на меня воровато и с жалостью. В последнее время он всегда уходит из комнаты, когда в его любимой передаче показывают художественные галереи и хвастливые интервью художников. Не знаю, — в том ли причина, что Андрус не состоялся в качестве “помощника” художницы, или в том, что я не состоялась как художница? Но по-прежнему как талисман в каждой новой машине он помещает потрет школьных лет. Мой набросок уже несколько раз сменил свое почетное место.