Читать интересную книгу Свобода и любовь. Эстонские вариации - Рээт Куду

И сейчас, зимой 1994 года, покорный ряд машин ожидает 16 часов или того больше, а отдельные автомобили, на минуту притормозив перед надменным человеком с ружьем, тут же пересекают границу. Темный лес и немые автомобили притягивают злых духов. Тех, что прячутся в каждом человеке. В очереди не общаются между собой, не конфликтуют. Но в воздухе висит желание выплеснуться.

Мигают фары, машины продвигаются на шажок вперед. Я одна, я не умею водить. Я беспомощна, как инвалид, которого отталкивают в сторону. Любая граница уничтожает безногих и беспомощных. Одна из машин немедленно объезжает меня, вырывая для себя крохотное преимущество. За рулем женщина? Ну, конечно, женщина, которая вызывающе разглядывает меня в зеркало заднего вида. С горечью думаю, что Андрусу в спутницы сгодилась бы именно такая бой-баба. Они бы составили идеальную пару — за рулем и в жизни. Но какое мне, в сущности, дело до жизни Андруса? Он взял меня в поездку, чтобы выпендриться — ведь соседский парень с детства обожал Францию! Как все эстонцы. Глупо тащить в поездку с собой женщину только из-за того, что она бывала в Париже — городе грез… Бедняга Андрус, кажется он верит, что и сейчас в моей сумочке лежат ключи от парижской квартиры. Когда он произносит “Париж”, его интонация становится такой ласковой и любящей. Он буквально смакует это слово, как самый страстный поцелуй.

Ах, чего это я задумалась над интонациями Андруса? Да пусть он милуется со своим Парижем! Со мною, во всяком случае, он так же груб, как та дамочка, которая только что проскочила мимо. Прошло едва ли десять минут, а Андрус вряд ли вернется с границы раньше, чем через час. Вот-вот нашу машину оттеснят в кювет.

Я вздрагиваю от неожиданности, когда кто-то склоняется над ветровым стеклом. Какой-то литовец, ободряюще улыбнувшись мне, садится на место Андруса и мы проезжаем вперед. Вмиг мне становится понятна другая крайность любой границы: сострадание здесь усиливается в той же степени, что и жестокость. И я вновь ощущаю это чудо — я нигде не остаюсь одна. Мне всегда помогают. Еще не все потеряно, если есть люди, не желающие топтать того, кто беспомощен. Доброта живет и на этой темной мрачной дороге. Странно, что доброта никогда не исчезает навсегда. Даже в таких ситуациях, когда она почти бессмысленна, ведь только хамство приносит выгоду и остается безнаказанным.

Неожиданно Андрус снова оказывается рядом. А ведь не прошло и четверти часа.

— Поехали; впереди пять эстонских машин, — говорит Андрус, слегка запыхавшись и с огромным воодушевлением.

Это воодушевление нравится мне. Можно даже сказать, что я любуюсь им, хотя меньше всего хотела бы чем-то любоваться в этом человеке. Так можно восторгаться неожиданно прекрасной старинной деталью какого-нибудь здания. Я ничуть не сомневаюсь, что в целом Андрус для меня совершенно неприемлем. Его манера командовать в машине окончательно меня в том убедила. Но вынуждена же я признавать скульптурность его тела, которую мне хотелось бы передать в рисунке! В этом человеке кроется тайное очарование, обычно свойственное лишь произведениям искусства. Ему бы быть вытесанным из камня или отлитым в бронзе, а не живым мужчиной! И я всякий раз сержусь, когда ловлю себя на очарованности им. Люди-скульптуры не должны свободно бродить, где им вздумается. На них следует любоваться в Лувре, как тиграми и львами можно любоваться только в зоопарке.

Пока Андрус мчится по узенькой обочине, обгоняя длинный ряд машин, я даю себе обещание отныне смотреть спортивные передачи. Андрус не может быть исключением. Буду рисовать на стадионе или перед экраном телевизора — и живо избавлюсь от ощущения его исключительности, потому что я же эту исключительность и выдумала.

А мой жених?

Уж он-то был признанным чемпионом! Но при этом никакого очарования!

Да где же, наконец, эта граница?!

Мы все едем и едем, а печально сгорбившемуся ряду машин нет конца.

Только сейчас я начинаю удивляться, как далеко успел сходить Андрус. Он шел пешком, или его кто-то подвез? Кто же?

— Ты шел пешком? — спрашиваю я соседского мальчишку, который теперь, став взрослым, то и дело ставит меня в тупик. И не замечаю, что по-дружески “тыкаю” ему.

— Естественно, на своих двоих. Ты же видела, что не на велосипеде, — ворчит он, но через миг его голос становится обворожительным:

— Спасибо, что наконец сказала мне “ты”. А отчего ты спрашиваешь?

— Ты… Вы… черт возьми, ты так скоро вернулся, словно на ковре-самолете.

И в самом деле — к чему тут политес? Вместе выросли: в одну школу ходили; дело соседское. Небось видели друг друга и с голой задницей — бегающими под ливнем вокруг родного дома. Обращение на “ты” и добрососедская перебранка нам обоим куда больше к лицу, чем притворная вежливость. А свои фокусы лучше оставить для тех, кто не знал тебя сопливым недотепой.

— Туда-то я шел медленно, заглядывал в каждое окно, не встречу ли знакомых. Потом помог одному эстонцу подтолкнуть машину, и тут выяснилось, что они здесь целой компанией — поехали покупать машины. Обещали всунуть в очередь. Назад, естественно, бежал.

— Всю дорогу?! — невольно восхищаюсь я. — Да ты, небось, побил мировой рекорд!

— Ну, такие мировые рекорды я и раньше ставил, — смеется Андрус, и это смех очень счастливого человека. — Какие только глупости не совершаются ради женщины!

Что за дешевый флирт! Он меня ругает и подкалывает, а при этом не упускает случая отпустить слащавый комплимент — “ради женщины”. Конечно, я не то чтобы старуха, но старше его — это уж точно. К тому же я ему не нравлюсь! И тем не менее он флиртует со мной. Может быть, он считает, что я еще глупее, чем есть? Но ведь я и в самом деле дура, коль скоро отправилась в эту поездку.

Будь он посообразительнее, я уже переспала бы с ним. Великой любви крышка! И если уж открывать счет любовникам, то не все ли равно, когда, где и с кем. Самовлюбленный спортсмен — в данном случае вполне подходящая кандидатура. Моя грудь всегда нравилась мужчинам, моя кожа, запах и кое-что еще — все это сводило с ума хотя бы Тиграна, он даже о своем братце не подумал, притом что родственные узы для армян священны. Но эстонский спортсмен умеет только выговаривать да злорадствовать. Этого тюфяка женщина должна обольщать сама. Небось, побаивается красивых женщин. Ему бы чего попроще! Какая примитивная душонка в столь мастерски слепленном теле. Весь разум в ногах! Неудивительно, что он так быстро добежал от границы до машины. Тоже мне — колдовской темп!

И все же я чувствую, что даже мои плечи, даже кончики волос выдают невольный восторг: пограничной будки все еще не видно. Вот это был бег!

— Я-то мог ждать хоть три дня, — продолжает Андрус уже в другом тоне, словно прочел мои мысли. — Но когда в твоей машине сидит такая принцесса на горошине, приходится творить чудеса.

— Ты и в самом деле чудотворец, — язвлю я в ответ. — Все ради меня: и поездка в Европу, и визы, и…

Но мне не удается закончить: впереди уже видна граница, и Андрус выпрыгивает из машины, чтобы соотечественники прикрыли его вторжение. Я кое-что слышала о том, как на границе наказывают тех, кто втирается не на свое место: выбивают окна, переворачивают машины. У очереди свой самосуд, лишь чуть более милосердный, чем суд Линча.

В таких ситуациях спасают лишь наглость или находчивость. У Андруса и того и другого в достатке; наглость он натренировал на мне. Пять эстонских машин проезжают друг за другом, и в суматохе Андрусу удается втиснуться между ними. Перестроение произведено так умело, что никто не успевает нам помешать. Теперь куда труднее выдернуть машину из ряда. К тому же до вожделенного пограничного поста осталось только несколько автомобилей. Итак, мы потратили всего-то два часа. А те эстонские ребята прождали целые сутки.

Поздним вечером мы оказываемся в польском разбойничьем лесу. Говорят, чаще всего грабят именно здесь. Те, кому удается отделаться кошельком, могут считать себя счастливчиками. Избивать приезжих здесь стало приятным развлечением.

Андрус объясняет мне все это, а я думаю: отчего он заговорил об этом только сейчас? Сейчас, когда по обе стороны дороги, как глаза злых духов, мигают ночные огни?

— Почему мы не поехали с вашими знакомыми в одной колонне? — я не удерживаюсь от упрека.

— С какими знакомыми? — удивляется Андрус. — Да я этих господ вообще не знаю. Не хватало еще, чтобы мы сели им на шею. Я не так изыскан, как некоторые кисейные барышни, которые считают для себя унизительным умение читать карту, не говоря уже о вождении машины. Барства я не выношу. Я с любым могу поговорить — хоть со знакомым, хоть с незнакомым! Как ты с людьми, так и они с тобой, — и мне приходится выслушивать очередную порцию андрусовых нравоучений.

Мое восхищение его стремительным бегом и виртуозным пересечением границы рассеивается, как сигаретный дым. Очередная благородная проповедь вызывает и смех, и слезы. Смех — потому что я почти что спутала физическое совершенство с духовным. Словно надеялась, что божественная скульптура может говорить по-человечески. А слезы — потому что вся Европа еще впереди, а меня от этих проповедей тошнит уже сейчас. Он дарит, он распределяет, он умеет, он знает…