Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот подошёл, не предвидя ничего доброго.
— Ага, так это вы?! — гневно воскликнул узнавший его император. — Так это вы, сударь!.. Весьма сожалею!.. Жалуя вас в офицеры моей гвардии, не чаял я, сударь, что вы окажетесь столь небрежливы к своему сану и притом столь нежны, что даже шпагу будете считать себе отягощением.
Черепов, не постигая до сей минуты, в чём дело и за что такой гнев, торопливо ощупал свой левый бок и только тут с ужасом заметил, что он без шпаги.
— Ну, любезный, — продолжал государь, обращаясь к вестовому, — так как сему офицеру шпага его тяжела, то надень-ка ты её на себя, а ему отдай штык свой с портупеей: это оружие будет для него полегче.
Ошеломлённый Черепов понял, что этими роковыми словами вестовой произведён в офицеры, а он разжалован в солдаты, и машинально надел на себя амуницию рядового.
— Ступай в полк, — говорил между тем государь гвардейцу, который живо подстегнул себе офицерское оружие, — явись твоему начальству и скажи, чтобы сего же дня при вечернем рапорте мне о тебе доложили. Как твоё имя?
— Изот Нефедьев, ваше императорское величество!
— Хорошо, любезный! Ступай. А ты, — гневно сверкнул государь глазами на Черепова, — становись на запятки, негодница!.. В крепость! — крикнул он вслед за тем кучеру — и бодрая лошадь помчалась.
Был четвёртый час дня. На дворе стояла непогодь и ростепель, с моря дул порывами сырой и холодный ветер, но в улицах было людно, и на Невском проспекте сновало много экипажей. Ещё издали завидя императора, народ торопливо снимал шапки и кланялся; возки, кареты и извозчичьи санки останавливались среди улицы; из экипажей выскакивали седоки, сбросив шубы, и становились — мужчины прямо в грязь, на мостовую, а дамы на каретную подножку и встречали проезжавшего государя глубокими поклонами. Беда, если бы кучер оплошал и не остановился вовремя: по проезде государя полиция тотчас же арестовывала виновных, причём и экипаж с лошадьми был бы отобран в казну, и кучер с форейтором насиделись бы на полицейской «съезжей», где были бы высечены розгами, и выездному лакею (как и бывало то в иных случаях) забрили бы лоб, да и господа натерпелись бы множества хлопот и неприятностей, эти строгие требования уличного этикета казались более всего обременительными и несносными для столичной публики, вызывая в ней постоянный ропот на новые порядки.
Видя гневное лицо государя и гвардейского офицера с солдатской портупеей на запятках его саней, прохожие любопытно оборачивались вослед последнему и окидывали его сострадательными взглядами, всяк догадывался, что это, должно быть, новый несчастный, которого, наверное, упекут куда-нибудь далеко…
И сам Черепов думал про себя то же.
Смутно и горько было у него на душе.
«Теперь прощай!.. Теперь уже всё пропало! — думалось, ему в то время, как царский рысак бойко мчал лёгкие санки по людным улицам. — Вот она, фортуна!.. Ох, эта фортуна — цыганка: как раз обманет!.. А она… она-то, моя радость, ждёт, поди-ка, сердится — что, мол, долго замешкался!.. И не чает, что ты уже в солдатах, на дороге в каземат, а оттуда, вероятно, в ссылку, в какие-нибудь отдалённые сибирские гарнизоны…»
Черепов знал, что в этих случаях не шутят и высочайшие повеления выполняются комендантом Аракчеевым немедленно, с быстротой изумительной. Ему стало жутко, когда подумал, что не успеет он теперь не только известить графа Харитонова письмом о своём неожиданном несчастье, что Лиза о нём ничего не узнает, но что не дадут ему даже захватить с собой перемену белья да кой-какое тёплое платье, что так и посадят, как есть, в одном мундирчике, на курьерскую тройку, рядом с полицейским драгуном, и помчат через два-три часа в те страны, куда и ворон костей не носит. На свою беду и деньги-то всё проиграл он в проклятый фараончик! Как быть? За что ухватиться? С чем ехать в дальний и трудный путь?
В кармане у него оставался всего-навсего единственный и последний его заветный червонец.
«Мать, покойница, благословляла на счастье либо на крайний чёрный день… Вот он и пришёл, этот чёрный! — думалось Черепову. — Как же теперь обернёшься, да и много ли на такую сумму сделаешь?! Тулупишко да кеньги[46] где-нибудь на попутном базаре купишь, коли дозволят, а на иное что и не хватит. Да пока купишь-то, ночью мороз ой-ой как проберёт… Смерть!.. Уж и теперь ветер до костей пронимает… Жутко!»
А бодрая лошадь меж тем всё мчит и мчит по улицам лёгкие сани, и с каждым шагом всё ближе и ближе к Петропавловской крепости, и прохожие всё так же торопливо и смятенно спешат с глубоким поклоном обнажать свои головы.
«Господи, — думает Черепов, — если бы была хоть какая-нибудь возможность заговорить, объяснить ему, как и почему это так случилось… Если бы он мог узнать всё как есть и какие мои побуждения были… Да нет! Это невозможно!.. Нечего и думать пустое… Твоя, Господи, воля святая, — будь что будет! Видно, уж судьба такая на роду мне написана. Нечего, значит, и жалеть себя!»
И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.
«Я-то ещё хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду помирает», — мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.
И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчёта, что делает и какие ещё более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:
— Стой!.. Остановись на минуту!
Кучер, по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивлённым государем, оглянулся назад.
Лошадь остановилась.
Черепов соскочил с запяток, подошёл к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.
— Дай тебе Господи… Спаси тебя, Мать Пресвятая Богородица! — зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.
— Пошёл! — крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки, — лошадь снова помчалась.
Прошла минута — Павел не обронил ни единого слова. Прошла ещё минута.
— А какой на тебе чин, братец? — вдруг обернул он искоса лицо своё на Черепова.
— Рядовой, ваше императорское величество, — отвечал тот.
— Рядовой?.. Ошибаешься, братец: не рядовой, а унтер-офицер.
— Унтер-офицер, ваше императорское величество!
— То-то!
Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости. Черепов недоумевает: «Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? — произвёл в унтер-офицеры, а всё-таки везёт в крепость».
Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо своё:
— Какой на тебе чин, сударь?
— Унтер-офицер, ваше императорское величество!
— Неправда, сударь, корнет.
— Корнет, ваше величество, — подтвердил Черепов, всё более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то ещё всё это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости. Он испытал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлёбывается, — и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную верёвку, он уже ловит её руками, радостная надежда оживает в его душе, но он ещё боится верить своему спасению: а вдруг новая волна опять окунёт его в бездну… Но — слава Богу! — крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:
— Господин офицер, какой ваш чин?
— Корнет, ваше императорское величество.
— Ан нет, не корнет, поручик, сударь.
— Поручик, ваше величество.
— То-то.
Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого; на Тучков мост выезжают.
— А каков ваш чин, господин офицер? — снова раздался голос государя, но уже на этот раз заметно повеселевший.
— Поручик, ваше величество.
— Гм… Поручик… Неправда, сударь; чина своего не знаете! Штаб-ротмистр, а не поручик!
— Так точно, ваше императорское величество.
— Что такие: так точно?!
И при этом последнем вопросе в голосе государя вдруг появилась какая-то суровая нотка, от которой дрогнуло сердце Черепова и холодные мураши по спине побежали.
— Что «так точно», сударь, я вас спрашиваю? — ещё строже повысил свой тон император. — Что чина своего не знаете, это, что ли, «так точно»?
- Панургово стадо - Всеволод Крестовский - Историческая проза
- Петербургские трущобы. Том 2 - Всеволод Крестовский - Историческая проза
- Красная площадь - Евгений Иванович Рябчиков - Прочая документальная литература / Историческая проза