пакет, в котором спрятался подарок. Помню замечательную, шоколадную замшу перчаток и томик на французском, Флобер или, может, Стендаль? Маме, в общем-то, было все равно, Флобер или Стендаль, главное, что перчатки по руке, и что это в оригинале (ведь ты же выучишь французский, ты же мне говорила, что хочешь…). Состоялась приятная церемония вручения. После кофе мы снова расцеловались, я проводила маму на работу и стала на кухне мучительно думать, как мне разложить два пирога в три коробки: отнести в лицей, в журнал и в ШЮЖ сегодня вечером.
И вот тут мои мысленные дроби перечеркнул телефонный звонок.
Телефон приютился, точно канарейка, на кухонном окне рядом с фикусом, и было очень приятно подходить к нему, и, отвечая на звонки, смотреть в окно и пить кофе.
В остальном кухня не доставляла мне никаких эстетических или гастрономических удовольствий – я давно уже научилась избегать маминых правильных завтраков и обедов, вероломно променяв их на чай, салаты и булочки в лицейской столовой и по разным редакциям. Только в день рождения кухня становилась полигоном наших общих кондитерских испытаний, а болотно-зеленый телефонный аппарат обретал волшебство елки в сочельник, – к нему по длинному проводу тянулись самые дорогие, самые воздушные дары, голоса, слова и звуки. А кто это будет? Кто позвонит?.. И целый день подопытный кролик гадал и мучился.
Я сняла трубку.
– С днем варенья, – сказал магический голос. – Как там у нас, есть счастье в личной жизни?..
***
Мне самой, опьяненной приближением близкой мести и несомненного финала, план мой казался гениально прост.
В нем было два пункта: А – встретиться с Верманом сегодня же, Б – объяснить ему, как нелепо уже звонить и требовать; при этом как-нибудь его уколоть, унизить, задеть, поразить, тем самым отомстив за год чудовищной амнезии, в которой он без малейшего предупреждения утопил все, что нас связывало. А что, собственно, нас связывало, я не могла сказать, и это еще больше злило меня – так что скорее прекратить, выдрать, не допить бокал, опустить занавес, пока не свистит галерка, ставим точку, и теперь уж эту точку поставлю я.
Ветер шевелил жухлую траву, прильнувшую к школьной ограде, пыль пробегала по асфальту, кое-где уже испачканному слабыми детскими мелками, синело в окне весеннее небо. Тополя перебрасывали друг другу неуместно розовый воздушный шарик, потом он выскользнул из этой игры, перелетел повыше, зацепился за острую проволоку на телеграфном столбе и лопнул. Этот прелестный спектакль отвлек меня от дальнейших рассуждений, и я не увидела, что в моем плане проста только первая часть и что она ничем особо не связана со второй… где подозрительный сумбур и крупная соль на ранах показывали читателю более опытному, что точка сомнительна, да и вообще, при пиетете именинницы к сдержанному слогу и недопитым бокалам, сценарий-то – с достоевщинкой!
А в пять часов вечера пошел снег.
Сначала потемнел воздух читального зала, где я сидела и выписывала цитаты для реферата, и эти неурочные сумерки заставили всех, кто там был, одновременно поднять головы и посмотреть в окно. И мы увидели, что тротуар, вывески, зебры для пешеходов и прочие разметки на улице исчезли, как сады Семирамиды, а вместо них по всему городу уверенно катится белая, по-зимнему роскошная волна.
Снег ничего не жалел, все хотел переписать, все покрывал своим, новым алфавитом – его буквы падали на темные воротники прохожих, на крыши, на яркие мокрые машины, которые лихорадочно мотали дворниками и замедляли ход. Школяры во дворах немедленно бросали ранцы, бежали на лучшую из всех возможных войну, где самая большая беда, которая может приключиться с рядовым – это снежок в сердце или окровавленная губа. Мраморные львы, что сторожат ворота бывшего Английского клуба, получили каждый по снежной шапке, отчего действительно стали похожи на английских часовых. Время замедлило ход, и в городе, где машины и люди жили с натянутыми нервами и на всех парах, странно было видеть этот медленный-медленный снегопад, где снег падал и вниз, и вправо, и влево, и даже вверх, точно Москву вдруг оторвали от земли и бросили в невесомость.
***
Ночью снег затаил дыхание, а с утра хлынул снова.
И никто не узнал, что в этом снегу я прождала Вермана целый час на перекрестке недалеко от редакции, а потом побрела домой и… Сказать всю правду? Хорошо, побрела домой… дойдя до метро, передумала, вернулась назад, еще раз увидела, что тротуар и перекресток белоснежно и безнадежно пусты, и тогда только открылась мне ужасная истина. Ужасная не потому, что сейчас там не было никого, а потому что позвони он завтра – и я снова приду, и буду ждать, как условились, и поверю в любую ложь, и ничего не разорву сама, даже если все наперекосяк, нескладно и безответно, потому что ее не остановишь, если это любовь, потому что она страшна, когда идет на ощупь, когда в молчании слышит любимый голос, и все-то стерпит, все простит и примет − именно такая любовь.
11
Апрель закончился. Окна в аудитории ШЮЖа распахнулись, сумерки плеснули прямо на зеленоватые преподавательские столы, и преподаватели вдруг расхотели говорить о художественных отображениях действительности и сказали, что теперь пришло время пройти экзамен потруднее, а именно – научиться завязывать галстуки.
Галстуков было несколько – их принесли вездесущие активистки, обо всем знавшие заранее.
Начались узлы и бантики. И конечно, простой узел у меня вышел, в прямом смысле этого слова, из рук вон плохо. Даже мой добрейший лабораторный кролик, который подставил мне шею для опытов, заикнулся вежливо: «Н-ну… это по-моему, че-то не то…» А вот «виндзорский» удался на славу. Так я и вышла из журналистской школы, с пустой головой и виндзорским узлом в кармане.
***
И вот, недели две спустя, иду я как-то по Большому Калачинскому: будка охранника, особняк посольства, забор: чугунные шипы и розы, и поверху еще одна проволока, однотонная, без роз, но с шипами весьма внушительными.
Поворачиваю за угол, и вдруг будка говорит человеческим голосом:
− Девочка! Эй! Ты галстуки умеешь завязывать?
Зная мою суеверную страсть к совпадениям о ту пору, можно представить, с каким удовольствием я ответила «да».
– Слушай, тогда очень тебя прошу… – вдруг перешел на умоляющий тон богатырь-постовой и вышел на тротуар. – Иди, завяжи черному галстук.
– ?..
– Ну, послу ихнему. Жена у него уехала, и наши, как назло, уже домой разошлись все, кроме охраны. Вот он и бегает один! Завязать не умеет, а ему на