Читать интересную книгу Великое никогда - Эльза Триоле

Дама продолжала разглагольствовать. А Бернар хоть бы бровью повел!

Мадлена подняла руку. «Мадемуазель, вам слово!» — сказали ей с эстрады, когда ораторша закончила свою речь.

— Я хорошо знала Режиса Лаланда, — начала Мадлена, — он произносил слово «бог», как и мы все… Бог — это же общее место… Боже мой… слава богу… боже упаси… Если бы для Режиса Лаланда существовал бог, он положился бы во всем на него и жил бы безмятежно. Но он всегда отвергал это слишком легкое решение проблемы. Не надо считать, сколько раз у него встречается слово «бог»… Больше всего его занимал вопрос о том, как отнять у смерти жало ее, и не у бога он искал ответа. Он пытался создать себе мир без событий, заключить таким образом время в скобки… создать ту пустоту, в которой можно жить, не измеряя ни времени, ни пространства. Для верующего таких проблем не существует. С другой стороны, я точно знаю, что, умирая, Режис Лаланд не просил вызвать священника, не причастился… А мир его души… это уж касается только его одного.

Мадлена опустилась на стул. Девушка, сидевшая рядом, бросила на нее взгляд, в котором нельзя было прочесть ни одобрения, ни осуждения, и быстро взялась за свой блокнот. Три… четыре руки поднялись одновременно. «Слово предоставляется вам, вам справа…»

— Выступавшая до меня барышня утверждает, что хорошо знала Режиса Лаланда… Прошу прощения, но вряд ли мы можем поверить ей на слово… Уже ее молодость… Неужели Режис Лаланд поверял ей свои мысли и чувства? Возможно… Возможно, он скончался, не причастившись… Нам, историкам, хотя мы не судьи, необходимы доказательства, документы, свидетельства, которые подтверждали бы тот или иной факт… Правда, мы замечаем следы того, что говорила эта девушка, в книге «Во тьме времен», но это лишь едва заметные следы… И вовсе не слово «бог» убеждает нас в том, что Лаланд был верующим, а философия его творчества, которая по самой своей сути является философией христианской…

Последующие ораторы выступали в том же духе. Они знали работы Режиса назубок, куда лучше, чем Мадлена, они сыпали цитатами… И все они повторяли, что эта барышня не привела ни единого веского подтверждения своей правоты. Бернар, сидевший на эстраде рядом с очкастым председателем, не вмешивался, ни разу никого не остановил. Правильно говорил ей, Мадлене, Жан, что они утопят ее в своем философском жаргоне, и разве ей, с ее обыкновенным словарем, устоять против них…

Когда в первом ряду, опираясь на трость, поднялся один из мудрецов, маленький, старенький, с тюленьими усами, в зале воцарилось благоговейное молчание. Мудрец поискал Мадлену глазами, не нашел и заговорил, повернувшись в ее сторону:

— Барышня, которая только что говорила, что Режис Лаланд хотел вырвать у смерти жало ее, еще здесь?.. Так вот, барышня, вы находитесь на скользком пути. Слишком у вас много гордыни, как бы вам не погрязнуть в ней. Будем задавать себе лишь те вопросы, на которые можем дать ответ И вручите все прочее, вручите вечность в руки божии. Там ей будет лучше.

И он сел под оглушительные аплодисменты части зала. «Кто это?» — спросила Мадлена у своей соседки с блокнотом. Та кинула на нее недружелюбный взгляд: «Рибер, физик…» Публика теперь молчала, после мудреца у всех отнялся язык. «Никто не хочет взять слово?» Все-таки одна рука поднялась…

— Мне хотелось бы только сказать, что барышня, которой ответил мосье Николá Рибер, — это мадам Режис Лаланд.

Слова эти прозвучали как тяжкое обвинение. Зал погрузился в глубокое молчание. Соседка Мадлены с блокнотом на коленях застыла, держа в поднятой руке карандаш, и с каким-то ужасом уставилась на Мадлену; несколько голов повернулось в ее сторону… Заскрипели стулья, раздался шепот. Мадлена держалась мужественно: она только развязала под подбородком косыночку, как бы желая предстать перед собравшимися с открытым забралом. Но она тоже узнала того, кто публично назвал ее имя: это был Лео, тот худенький мальчик, которого к ней приводил старина Жан вместе с двумя другими мальчиками и которого она тогда выставила вон. Лео — тот самый худой злюка с бачками. Он как будто поправился, и сидевшая рядом очаровательная девушка, очевидно, пришла с ним.

— Очень сожалею, — говорил теперь новый оратор, — что и я, как все прочие, поставил под сомнение слова мадам о том, что она «хорошо знала» Режиса Лаланда. Но «хорошо знать» — еще не значит «хорошо понимать». — По залу прошел легкий смешок. — Из нашего собственного опыта мы знаем, что супруга — личность, менее всего заслуживающая доверия…

Зал хохотал уже открыто, не так над супругой, не заслуживающей доверия, как над жизненным опытом оратора, которому с виду не было и двадцати… Выступавшие отклонились от темы и заговорили о проблеме супружеской четы в произведениях Лаланда. Какой-то мужчина, большеголовый, широкоплечий, говорил так долго, что председатель, осовев, зазвонил в колокольчик, а кое-кто уже направился к выходу. Мадлена тоже встала и вышла.

Во дворе, пустынном и молчаливом, девушка, выросшая из-под земли, словно травинка, попросила у Мадлены автограф. Машину Мадлена оставила далеко, почти у Дворца Инвалидов. Она бросилась бежать, словно за ней гнались.

XIII. Фокусы и шутки

Досаждать им… Это все, что она могла сделать, хотя бы попытаться сделать. Старый мудрец, тот самый, что посоветовал ей ставить себе лишь те вопросы, на которые можно дать ответ, великий физик Никола Рибер, охотно согласился ее принять.

Вот уже полвека, как он жил в одном из домов за вокзалом Сен-Лазар, в черном от копоти доме, стоявшем над железнодорожными путями, среди сажи и грохота металла. Дом был построен еще в те времена, когда в каждой квартире полагалось быть длинному, узкому, коленчатому коридору, который вел из гостиной и столовой в темные спальни и кухню, выходившие на унылый двор. Очевидно, квартиру не ремонтировали все эти пятьдесят лет, и она была того же цвета копоти, как и весь квартал. Мадлена застала Никола Рибера среди книг, низвергавшихся на пол и на всю свободную мебель, так что сесть ей пришлось на самый краешек стула, занятого кипами пожелтевших бумаг. Застарелый, упорный, вековой запах табака пропитал все вокруг, даже серый туманный дневной свет, с трудом пробивавшийся сквозь мутные окна.

Никола Рибер страдал одышкой, был неопрятен и жизнерадостен. Он ронял пепел на отвороты серого пиджака в пятнах, осыпал им бумагу, покрытую мелким почерком, похожим на мушиные следы… «Ну, дитя мое, — сказал он, и его мокрые тюленьи усы расползлись в улыбке, — чем могу служить?»

Мадлена начала рассказывать ему о тайнах творчества Режиса… о его мистификациях, подлогах… о его поведении, о его пристрастиях, о женщинах, о Женевьеве, о Каролине… о его болезни, смерти.

— Ну и дела, — проговорил Никола Рибер, когда она замолкла, — жаль, что я не романист и не кюре в исповедальне… Но, дитя мое, ведь я физик…

— Вы великий ученый, у вас авторитет… Вы могли бы положить этому конец…

— В качестве кого? Наука требует доказательств. Против вас всё, мадам Лаланд… Даже кончина вашего супруга. О ней не следует рассказывать никому, слышите, никому. Впрочем, чего вы, в сущности, хотите? Труды вашего мужа налицо. Он должен был бы выражаться более точно, чтобы нельзя было перетолковать его творчество.

— Господи, не мог же он, в самом деле, повсюду вычеркивать слово «бог»! Написанный текст — это не математическая формула, всегда его можно истолковать как-то иначе. Даже закон толкуют.

— Верно. Значит, вы сами это понимаете. Существует лишь один-единственный точный язык, единственный путь, которым вы не рискуете завести мысль в непролазную чащу, — это математика. Когда философское понятие времени будет выражено математической формулой, мы далеко проникнем в неведомое. А до тех пор «время Лаланда» будут толковать в зависимости от тех или иных тенденций.

Мадлена почувствовала, что на глазах ее выступают слезы. Она сжала губы, кулаки, и ей удалось не расплакаться.

— Милая моя, — сказал великий Никола Рибер, и ей подумалось, что не всегда он был похож на потухший окурок, — утрите ваши прелестные глазки и не занимайтесь больше «временем Лаланда». Надеюсь, у вас есть любовник, а если нет, скорее заведите. Ваш муж был человек занятный, и вы все равно проиграете борьбу, которую вы начали. Плетью обуха не перешибешь! Режис Лаланд уже во власти определенного государственного порядка и определенного порядка вещей. Из него сделают все, что требуется, и придадут ему нужный облик. Он уже фигура официальная, представляющая Францию. И так как его здесь нет, чтобы отбиваться… Единственно, что я могу вам посоветовать, — это записать все, что вы знаете или думаете, что знаете, в дневник и спрятать его так, чтобы его можно было в один прекрасный день обнаружить. Найдутся юные энтузиасты, которые подхватят ваши тезисы относительно Лаланда. Не то чтобы я был согласен с Лаландом, но его тезисы, в конце концов, это его тезисы, и спорить я не берусь.