Это было не легко. Даже человеку с именем не легко в этой «столице мира» писать так, как хочется.
Директор Комической оперы Камилл Дю Локль, человек элегантный и даже немного эксцентричный, как-то сказал ему:
— Но, мсье Бизе, дайте слушателям побольше веселья! Может ли быть у комической оперы трагический конец?
— Кто знает? — ответил Бизе, пожимая плечами. — В крайнем случае, назовём «Кармен» лирической оперой.
— Не пойдёт, — решительно заявил Дю Локль. — Париж не примет такую оперу. Париж желает смеяться!
— К чёрту! — яростно воскликнул Бизе. — Тогда позовите Оффенбаха, он развеселит и похоронную процессию!
— О нет! — невозмутимо отозвался Дю Локль. — Это было бы непристойно.
В оправдание Жоржа Бизе следует сказать, что он старался писать так, как надо. В либретто Мельяка и Галеви были превосходные комические диалоги. В оперу были включены куплеты тореадора, которые увлекли обоих либреттистов.
— Вот теперь всё в порядке! — воскликнул Галеви. — Это как раз то, что нужно было!
— Тем хуже, — мрачно отвечал Бизе, — потому что это свинская музыка!
Примадонна Галли-Марье требовала, чтобы у Кармен была эффектная «выходная ария». Бизе переделывал выход Кармен на площадь двенадцать раз.
— Нет, нет, — твердила Галли-Марье, — мне нужна блестящая ария. И чтоб оркестр предсказывал моё появление на сцене хотя бы восемью тактами!
— Вы хотите выйти на аплодисменты, мадам? — иронически спросил Бизе.
Примадонна сложила губки бантиком.
— По-моему, это естественно для артистки.
Однажды после полуночи, когда в Париже смолкают стук фиакров и голоса толпы, Бизе схватил за рукав своего старого друга и неизменного спутника Эрнеста Гиро.
Это было в районе бульвара Клиши, где скопились кабачки второго сорта. Молодой, свежий женский голос пел по-испански: «Ай, Чинита, если любишь, скажи, и я буду твоим возлюбленным…»
— Немудрёная вещичка, — сказал меланхоличный и немного глуховатый Гиро, — почти что танец…
— Прекрасно! Я сделаю из него выход для Кармен!
Гиро покачал головой.
— Танцевальная тема для выхода певицы? А где же ария?
— Плевать на арию! Это Кармен! Она готова танцевать и перед смертью! Ты услышишь!
И Гиро услышал. На сценической репетиции первого акта «Кармен» Бизе отсадил в сторону концертмейстера и сам сел за фортепиано. Когда басы прошумели своё «Но где же Карменсита?», раздались бешеные звуки вступления с «цыганской» темой. Галли-Марье сорвалась со стула, с силой ударила кастаньетами и выбежала на середину сцены, как будто влекомая дьявольской силой:
Птицей вольною и мятежнойЛюбовь стремится в небеса…
У Гиро забилось сердце. Он с трудом узнал пустую песенку, слышанную на бульваре.
«Странный человек, — подумал он, глядя на густую каштановую шевелюру Бизе, склонившегося над клавиатурой, — в жизни — просто славный парень. В музыке — гений! Он и сам не знает, как это у него получается!»
Дю Локль задумчиво теребил пуговицу сюртука.
— Отлично, — сказал он, — но… скандально!
— Но почему же скандально, мсье Дю Локль?
— У нас в опере ложи заполнены состоятельными семьями, где благовоспитанные девушки знакомятся со своими будущими женихами. Неужели вы хотите показывать им при этом молодую испанскую ведьму, которая соблазняет танцами солдата?
— Ах, к дьяволу! — воскликнула на этот раз Галли-Марье. — Так пускай они увидят, как выглядит настоящая жизнь!
— Мадам, — вежливо сказал Дю Локль, — вам никогда не приходилось подсчитывать почти пустую кассу…
— Мне приходилось, — сказал Бизе, не отрываясь от фортепиано, — и я плевал на кассу!
* * *
Бизе работал с утра до вечера. Он не видел Испанию, но он слышал её и чувствовал. В его комнате солнце появлялось только на закате, но он словно купался в солнечных лучах, когда переселялся душой на площадь возле табачной фабрики в Севилье.
Пёстрая южная жизнь бурлила вокруг сержанта Хосэ и цыганки Карменеиты. Немеркнущая жизнь врывалась и в лирический дуэт Микаэлы и Хосэ, и в сцену гаданья Кармен, ярким веером разворачивалась в последнем акте, где трагедия шла на фоне боя быков.
— Послушай! — кричал Бизе, обращаясь к Гиро, который сидел, мечтательно запрокинув голову на спинку кресла. — Послушай ещё раз вот это место!
Это был танец Кармен в опустевшей таверне Лильяс Пастья. В него вторгался трубный сигнал, который одолевал танец.
— Очень хорошо, — пробормотал Гиро.
— И так повсюду, мой друг! Всё на контрастах! Ты знаешь сцену гаданья? Так вот вам дуэт Фраскиты и Мерседес: перед самым гаданьем и даже во время гаданья…
— Я бы сказал, что это жестоко, — заметил Гиро.
— Такова жизнь. Пусть благовоспитанные девушки знакомятся со своими женихами под сладкие мелодии опер Майяра! Я не свадебный музыкант!
— Элегантный Париж придёт в ужас и содрогнётся. Убийство под звуки труб корриды!
— Тем лучше, мой друг, тем лучше! Жизнь шагает вперёд. Она не умирает под ножом, как Кармен. Она бессмертна и сильна — сильнее, чем любовь Хосэ, сильнее, чем судьба… Постой! Ты помнишь улицу Фессар?
* * *
Прошлой весной Бизе и Гиро блуждали по Парижу и наткнулись на улице Фессар на гудящую толпу возле угрюмого узкого дома, похожего на башню. Толпа состояла преимущественно из женщин.
— О мадам Дюпон, — услышали они, — это чудовищно!
— Но, мадам Дюваль, это ревность!
— Он мог бы убить себя! Но зачем было убивать её? Ей не было ещё двадцати лет.
— Он не мог оставить её. Я его понимаю.
— А я нет! Сначала её, потом себя. Какое ужасное убийство!
— Но, мадам Дюваль, какая безумная любовь!
Какой-то юный бездельник с губной гармоникой в руках объяснил музыкантам, что в этом доме железнодорожный стрелочник убил свою возлюбленную, а потом себя.
Бизе и Гиро были свидетелями молчаливого выноса двух тел. Процессия направилась на кладбище, а толпа разошлась.
— Эрнест, — сказал Бизе, оглядываясь, — посмотри кругом… Париж продолжает жить!
И в самом деле, губная гармоника заиграла за углом, кучер дилижанса хлопнул бичом, загудел паровоз на окружной дороге, раздались крики торговок овощами.
— На месте этой женщины я сказал бы: «Но какая бурная жизнь, мадам Дюпон!» — проговорил тогда Бизе.
И сейчас со своей задорно поднятой бородкой и сжатыми кулаками он был такой же, как всегда, — непримиримый и готовый броситься в бой.
— Да, Эрнест, это не музыка для элегантных дам. Здесь нет ни рыцарей, ни привидений, ни томных вздохов, ни этого ужасного «Что слышу я?» в третьем акте! Это новая музыка! Давай сыграем ещё раз всю сцену в таверне. Послушай, здесь всё кипит…
Премьера «Кармен» состоялась вечером 3 марта 1875 года. Бизе мрачно, но спокойно рассматривал в отверстие занавеса гудящий зрительный зал.
— Все газетчики наготове, — сказал он. — Эбрар из «Тан» и Вильмессан из «Фигаро» в первом ряду. Они уже занесли свои копья.
— Но я вижу Гуно и Массне, — ответил Галеви, — а в фойе я встретил Альфонса Доде и Дюма-сына. Не спускай флага, Жорж!
— И не думаю… Вероятно, так чувствовал себя Наполеон под Москвой.
Увертюра вызвала в зале оживление. Открылась пёстрая площадь в Севилье. Зал замер, но после хора мальчиков раздались восторженные хлопки на втором ярусе.
Грациозный хор работниц об улетающем табачном дымке вызвал одобрительный шёпот в партере. К автору подошла Галли-Марье, очень странная в гриме, с бутафорской розой в руках.
— Благословите меня, мэтр, — сказала она серьёзно. Бизе пожал ей руку.
— Вперёд, Селестина! В атаку!
Хабанера… Взрыв аплодисментов… Сегидилью, которую Бизе любил гораздо больше, чем хабанеру, приняли сдержаннее… В конце акта, однако, загремел хлопками весь театр.
Либреттисты обнимали Бизе. Галли-Марье звонко поцеловала его в щёку, запачкав её гримом.
— Поздравляю с успехом! — крикнул из-за кулисы тенор Лери.
— Вы первый это говорите, — отвечал Бизе, — боюсь, что вы будете и последним.
Предчувствия автора начали сбываться уже после первого музыкального антракта. «Весеннее настроение» этого антракта с его мечтательным концом осталось незамеченным. Сцена в таверне, где блистательная Галли-Марье, танцуя на столе, превзошла себя, была принята партером равнодушно. Некоторое оживление вызвали куплеты тореадора. Затем наступило тяжкое молчание.
Бизе очень любил сцену в таверне, где севильская уличная девчонка Кармен впервые поднимается куда-то ввысь, оставляя далеко внизу растерянного Хосэ. «Туда, туда, скорее в горы! Со мной бы вместе ты бежал, ты на коня меня бы взял…»
Это был энергичный зов к свободе, к величавой тишине — природы, не скованной уличной сутолокой и казарменной трубой. В «сочувствующем» оркестре зазвучал дальний наигрыш пастушьего рожка…