С этим вопросом я и подошёл к нему на вокзале Улеаборга, когда мы ждали начала посадки на поезд.
— Дядя Антон, ты ведь не должен теперь служить. Ты же теперь финляндский подданный. Зачем ты едешь в Гельсингфорс?
— Ох, не понять тебе этого, Матвейка. Война же. А я присягу принимал. Как я буду другим смотреть в глаза, что отказался. Ты хоть и говоришь по-русски как самый настоящий русский, но не понимаешь. Я крест целовал и обещал Боженьке, что пойду защищать страну и царя. Хоть я и сменил подданство, но царь-то тот же остался, — горячо и даже с возмущением в голосе выговорил мне наш электрик.
— Да я не об этом, дядя Антон. Я о том, что вот ты сейчас такой, боевой, приедешь в штаб, а там глянут на твой паспорт финляндский и дадут от ворот поворот. Что тогда будешь делать?
— О как! А я и не подумал про это. Что же мне делать? — растерялся мужчина. — Как же это так? Почему не возьмут? Я же и присягу давал! Барчук, может ты и не знаешь, а просто выдумываешь? Где же это видано, чтобы флот от опытного гальванёра отказался?
— Ты, дядька Антон, на меня не наговаривай. Что знаю, то и говорю. Хочешь совет дам?
— Ну, давай, чего уж там. Выслушаю. Ты же у нас самый умник-разумник в селе. Только не издевайся надо мной. Не сочиняй сказки. Ты же у нас ещё и сказочник знатный, — и хитро прищурился, глядя на меня.
— Хорошо, не буду, — согласился я. — Если так хочешь служить, то просись добровольцем. На боевые суда тебя не возьмут, а вот на транспортах ты можешь пригодиться.
— Спасибо, Матвей. Если будут прогонять, то так и поступлю.
На том наше общение и закончилось. Антон Кряков с провожающими ехал во втором классе, а мы с дедом в первом. И на вокзале не успели попрощаться, как-то всё быстро завертелось, и мы поехали в одну сторону, а односельчане в другую.
На самом деле было запланировано два мероприятия. Первое — это торжественная месса в соборе Святого Николая, с исполнением песни на мои стихи и посещение второй городской гимназии Гельсингфорса, где учился Олави Киннуен, командир столичного пионерского отряда, для встречи с учениками и ученицами.
В соборе Святого Николая я был всего два раза. Один раз в пятилетнем возрасте, когда меня туда затащил отец погреться зимой, и на свадьбе у брата Томми. И оба раза я был впечатлён размерами храма и громадным количеством скамеек. Даже у нас, в селе, скамеек было всего три ряда — для важных персон и пожилых, а все остальные стояли. В столичном же соборе количество скамеек просто зашкаливало. Как мне пояснил Томми, храм мог вместить до полутора тысяч сидячих прихожан.
Особых же украшательств внутри храма не было. Даже купол был пустой, без росписей. В боковых нишах стояли скульптуры Мартина Лютера, Микаеля Агриколы, Филиппа Меланхтона и прочих лютеранских святых. Главным украшением собора был алтарь с картиной Карла фон Неффа «Сошествие Иисуса с креста», подаренной императором Николаем I.
В день чествования героев с «Ику-Турсо» в храме находилось не менее трёх тысяч человек. Все сенаторы, почти всё правительство, депутаты сейма и знатные горожане. В проходах между скамейками и на балконах были установленный дополнительные стулья, а многие и просто стояли. Мне с дедом Кауко выделили места возле алтаря, но как бы сбоку, прямо под хорами.
В первом действии награждали матросов и стрелков недавно введёнными и одобренными Сенатом наградами. Даже мальчишек, которые зайцами проникли на судно и получили ранения, наградили знаками ордена третьей степени. Тот же белый эмалевый крестик Святого Николая, но вписанный в круглый бронзовый значок и без колодки. Обоим пацанам довольно дорого стала их авантюра. Они на всю жизнь остались инвалидами. Один лишился ступни, а у второго не сгибалось колено. Отчего на награждение они вышли на костылях.
Сразу после награждения и торжественного молебна, смешанным хором, под крайне неудачно подобранную мелодию органа, была исполнена песня на мои стихи. Ну, может это я так предвзято отнёсся к музыке, а весь остальной народ вполне проникся, а кое-кто даже заплакал от переизбытка чувств.
В отличие от награждения, которое проводилось по новым правилам на русском языке, песню пели на финском. Впрочем, никто и слова не сказал против этого, а самый главный ревнитель государственного языка, генерал-губернатор Бобриков не смог присутствовать на церемонии, так как слёг с тяжелейшей простудой.
Вот, после всех этих мероприятий, на импровизированную сцену перед алтарём и поднялся барон Рамзай, который и пригласил выйти меня. Но только моим награждением дело не закончилось. Новыми орденами княжества были награждены почти все сенаторы и члены правительства. Отдельно был зачитан список награждённых из Особой китайской бригады, которым будут отправлены награды.
……
На следующий после награждения день, мы дедом Кауко отправились в столичную мэрию. Леопольд Мехелин принял нас сразу и я принялся рассказывать градоначальнику о изобретении мной безопасного стекла.
— Вот, херра Мехелин, — выложил я на его стол небольшой образец принесённый с собой. — Попробуйте, разбейте.
— Матти, я же просил тебя, когда мы наедине, обращайся ко мне дядя Леопольд, — пожурил меня глава Нокии прежде чем заняться проверкой стекла. — Так, чем же мне его разбить? О! То что надо! — мужчина ухватил со стола массивную бронзовую промокашку.- Вам же всё равно, чем я ваше стекло проверю?
Мы с дедом синхронно кивнули и стали наблюдать, как Леопольд Мехелин установил мой триплекс под углом к полу и стене и, наклонившись, с размаху треснул углом промокашки точно посередине изделия.
— Хм, а вы говорили, что оно небьющееся, — с обидой в голосе обратился градоначальник к нам, рассматривая узор трещин на стекле.
— Так оно же и не разбилось, — возразил ему я. — Только потрескалась. Если бы вы с такой силой треснули по трамвайному стеклу, то оно бы разлетелось на многие кусочки, которые порезали бы кучу народа.
— Это точно! — подтвердил он и сделал ещё один сильный удар, который триплекс перенёс вполне успешно, лишь отвалилось несколько кусочков стекла. — Не, я тебя добью. — Разозлился мужчина и нанёс ещё один удар, из-за чего стекло согнулось пополам, а у бронзовой промокашки отвалился шар-ручка. — Да ёб твою налево. — Столичный мэр выругался по-русски и, посмотрев пару мгновений на шар в руках, метко запулил его в приоткрытую фрамугу.
— Ты не расстраивайся, мил человек. Я тоже так был удивлён, когда пуля из пистолета не смогла пробить этот бутерброд, как назвал его мой внук, — попытался успокоить градоначальника дед.
На что Леопольд Мехелин только головой покачал и, подойдя к бюро, извлёк из него графинчик с водкой и два стаканчика. После чего разлил алкогольный напиток и, подав один из них деду, содержимое своего опрокинул себе в рот.
— Фух, — и совсем по-мужицки занюхал выпитое рукавом своего мундира, но, заметив мой взгляд, повинился. — Извини, Матти, могу послать за лимонадом для тебя.
— Нет, спасибо, дядя Леопольд, — отказался я и чуть не заржал от возникшей в голове ассоциации с котом в домашних тапочках из мультфильма моего предыдущего мира.
Вот поэтому и стараюсь не называть его по имени. Что-то есть в нём кошачье, несмотря на бородку и горбатый нос. А уж его любовь к ношению бабочек делали это сходство ещё более сильным.
— Вы уже зарегистрировали это чудесное стекло? — тем временем насел на деда, Мехелин. — У вас образцы остались?
— Зарегистрировали, но только в княжестве. После чего внук настоял, чтобы я обратился к вам. Ведь у вас есть крупное стекольное производство. И да, есть ещё образцы. Но они дома у родственников.
— Это у Саари? — и получив подтверждающий кивок, скомандовал. — Тогда сначала к ним заедем, затем на трамвайный завод. Туда же я вызову юристов, и мы быстро всё оформим.