могло бы ее спасти, она бы никогда не смогла даже подумать о таких жестоких вещах. Как же тяжело вспоминать ее голубые глаза, ее тонкий голос и эту вздымающуюся грудь, внутри которой бездушно заперто ее трепещущее сердце, мечтающее о свободе, которой у нее никогда и не было.
Я не могу забыть ее дрожащие руки, на которых чернела моя холодная кровь и эти голубые глаза, безгрешно отравившие меня несуществующей любовью. Чувства одного недостаточно, но я был готов даже к этому, не теряя надежду до самого конца. Конца?.. Не уверен, что я вообще смогу отпустить ее, ровно так же, как и она сама.
Проедающее насквозь чувство привело меня в кабинет Чарлза. Небрежно разбросанные на стеллажах пыльные книги казались давно забытыми, но именно их брошенный вид успокаивал меня, заглушая мысли о Вейн. Как же я был зол на все, что меня окружало вокруг, и эта злость начала тихо оседать во мне, уже не желая покидать мое тело. Я не хотел думать о том, что сейчас происходило вне этого кабинета. Мне было абсолютно все равно, и я ничего не желал с этим делать.
Проведя пальцами по пыльным корешкам старых книг, я вдохнул тяжелый запах пыли и одиночества, зачем-то устремив свой взгляд на холодный пол. Из-под стеллажа выглядывал едва пожелтевший кусочек фотографии, который усердно пытался отвести от себя мое внимание. Подняв ее, я вышел к свету, внимательно осмотрев едва потертое изображение.
Будучи ребенком, я стоял в заснеженном дворе поместья, как-то потерянно смотря в сторону снимающего. Мое детское лицо не выражало ничего, было таким пустым, что его едва можно было бы посчитать реальным. Меня бы ничто не могло смутить в этой фотографии, если бы не грубо оборванная ее часть, без вести пропавшая, кажется, уже навсегда. Я надеялся, что хоть что-то смогу еще узнать благодаря ей, но на ее противоположной стороне не было написано ни единого слова.
Дверь кабинета в самый неожиданный для меня момент распахнулась. Фигура Эндиана призрачно скользнула вперед.
– Я услышал шаги. К счастью, это был лишь ты. – Его взгляд ненароком упал на фотографию, которую я держал в руках. Выражение его лица резко изменилось, точно он вспомнил что-то очень тяжелое и довольно-таки болезненное.
Заметив его изменения в лице, я поспешил задать ему важный для себя вопрос:
– Ты помнишь тот день, когда была сделана эта фотография?
Эндиан машинально кивнул головой, забрав ее из моих рук. Его глаза быстро пробежались по фрагменту и затем снова поднялись на меня, выражая какое-то подавленное чувство.
– Это был день твоего двенадцатилетия. Десятое января. Помню, в тот день было так холодно, как не было еще никогда, – когда он говорил об этом, голос его едва сдерживался от внезапно нахлынувшей на него дрожи.
Смотря на фотографию, я с болью осознаю то, что этот день был словно похищен кем-то из моей жизни. Как бы мне хотелось вспомнить хоть что-то, что связывало меня с этим январским днем, хотя бы самую незначительную деталь, за которую можно было бы зацепиться.
– Что было в той части, что сейчас оборвана? – Мой вопрос заставил его еще сильнее поежиться, нервно сглотнув слюну.
– Кажется, ничего, но Чарлз, как-то случайно пролив на это место чернила, не смог уже спокойно смотреть на испорченную фотографию. Он во всем искал идеальный порядок.
Я точно знал, что Эндиан сказал мне неправду, но было ли это грехом, если раньше он никогда не мог солгать?
Его глаза ясно говорили о том, что он не хочет больше говорить об этом, поэтому я не стал еще что-либо у него выпытывать, безразлично выхватив из его рук кусок старой фотографии, бросив его на пыльный стол.
– Я видел, как она оставила тебя, – голос его звучал без какой-либо капли сожаления. – Ты действительно ее любишь, Энгис?
– Действительно люблю. – Не думал, что когда-то я смогу признаться в этом кому-то, кроме себя.
– Но ведь она сказала, что ненавидит тебя. Разве это не останавливает тебя?
Его взгляд вопрошающе уставился на меня. Эндиан словно не верил моим словам, пытаясь всячески добиться от меня правды, которая удовлетворила бы его, но отравила бы меня своей ложью.
– Я знаю, что это не так. Если она и способна солгать, то ее чистейшие глаза вряд ли знают о лжи.
Тяжело опустив глаза, Эндиан уже ничего мне не говорил, прекрасно понимая все то, что происходило внутри меня уже очень давно.
Не находя себе места среди одиноких стен поместья, я направился в сторону сада, ненароком заметив Рене, горько над чем-то плачущую.
Я был на нее очень зол, можно даже сказать, я всегда относился к ней с особым безразличием, оказывая особую грубость даже в простых мелочах, которые были далеко не мелочами для нее.
Я мог бы пройти мимо нее, оставив наедине со своей печалью, но что-то внутри меня не могло мне позволить это сделать, и я решительно подошел к ней, молча присел на скамейку, утешающе приобняв ее истощенное печалью тело. Почувствовав мое внезапное вторжение в ее реальность, она перестала плакать, затаив дыхание.
Я чувствовал, как она тревожно дышит, отогревая мою заледеневшую от вечного холода грудь своим приятным теплым дыханием. Почему-то мне внезапно стало легко на душе, как-то очень спокойно. Ее взволнованное сердце без устали стучало в моих тесных объятиях, в которых Рене казалась ребенком.
Направив взгляд далеко отсюда, я наблюдал, как вдали, среди мощных стволов старых хвойных деревьев, трепещет легкий туман, едва касающийся сырой земли. Все мне казалось впервые таким особенным, откровенным и беззаботным, отчего я совсем позабыл, что недавно Вейн снова оставила меня одного, заставив себя безжалостно мне солгать.
Когда тепло, исходящее от тела Рене, начало медленно перерастать в жар, я выпустил ее из своих объятий, решившись заглянуть в ее заплаканные глаза.
– Еще никогда не видел твоих слез. – Смахнув с ее щеки застывшую слезнику, я заметил, как губы Рене, побагровевшие от тепла, нерешительно собрались в некрепкую улыбку. – И что же стало причиной для них?
Она молча показала мне свои изувеченные руки, покрытые глубокими порезами, с которых до сих пор текла алая кровь.
– Что ты сделала? – Сжав ее ладони в своих руках, я пытался унять лихорадочную дрожь, которая уже никак не унималась. – Тебе, наверное, очень больно.
– Нет, не больно, – сиплым, неокрепшим от слез голосом ответила она, сожалеюще смотря, как мои белые ладони окрашиваются ее теплой кровью.
Рассмотрев болезненные отметины, я понял, в чем тут было дело.
– И что только ты нашла в этих злополучных цветах? Я никогда не понимал тех, кто их так любит.
Рене как-то по-детски улыбнулась, слегка поддернув плечами от холода, исходящего от моих рук, уже успевшего проникнуть под ее кожу.
– Розы нельзя не любить. Это очень хрупкие, нежные цветы, требующие особые заботы. Они кажутся немного жестокими из-за своих шипов, но без них ни одна роза не смогла бы выжить ни в одном из существующих миров. Так мне рассказывала Тереза, когда мы вместе ухаживали за этим садом.
В ее глазах засияли искорки какого-то очень далекого, светлого чувства, о котором она практически забыла. Мне казалось, будто я всегда знал Рене такой: чуткой, немного робкой и очень доброй, готовой пожертвовать многим ради того, что было для нее особенно значимо.
Без особой на то причины она легко улыбается мне, и ее гладкие пепельные волосы, касаясь плеч, медленно падают на грудь, закрывая красивую длинную шею.
Все в Рене мне кажется не таким, каким я привык видеть. Она была по-особенному заботлива ко мне, а тепло ее рук было настолько уютным, что я уже не мог выпустить их из своих крепких ладоней.
– Посмотри, какой чудесный цветок. Стебель не выдержал тяжелого бутона, надломившись посередине. – Она протянула мне черную розу с огромным роскошным черным бутоном, на расстоянии истощающий успокаивающий земляной запах.
Взяв цветок своими длинными пальцами, я