Читать интересную книгу Мушкетер. Кто Вы, шевалье дАртаньян? - Дмитрий Яшенин

Завершив разговор, боярин повелительно махнул рукой, и один из его приближенных положил на стол перед Шуриком длинный матерчатый сверток, предложив развернуть его. Сделав это, юноша извлек на свет божий изящную шпагу. Ее форма, ее размеры, ее вес, ее отделка, вся она была настолько знакомой и даже… родной, что Шурик невольно скользнул рукой по бедру, удостоверяясь, на месте ли оружие Старого Маркиза. Все три месяца Шурик, Михаил и Родион по настоянию Игнатия Корнеича днями ходили, нацепив шпаги, привыкая к ним, ибо дворяне во Франции, по наблюдению купца, со своим оружием практически не расставались. И все три месяца, не считая первого, Шурик таскал на бедре именно свою фамильную шпагу, перешедшую ему по наследству от почившего француза. Где она провела этот месяц, разведчик никогда не спрашивал, памятуя, как начальство не любит глупых и ненужных вопросов. По крайней мере, в свой адрес.

Оружие Старого Маркиза и сейчас оказалось на месте, но, несмотря на это, ощущение, что он держит в руках шпагу, попавшую к нему в руки наутро после битвы за Кирилло-Белозерскую обитель, было полным. Но та шпага спокойно висела у него на бедре…

— Хороша? — Боярин улыбнулся, по всему видать исключительно довольный произведенным эффектом. — Сравни-ка… подделку с оригиналом!

Шурик снял с бедра оригинал, обнажил его и положил на стол рядом с подделкой, также извлеченной из ножен. Многочисленные свечи, запаленные в трапезной, хорошо освещали ее, и юноша смог по достоинству оценить труд оружейников. Когда-то давным-давно его отец тоже отковал ему копию с оружия Старого Маркиза, чтобы Шурик с французом могли упражняться в фехтовании, но та шпага была бледной копией оригинала, соответствуя ему весьма приблизительно, лишь габаритами, а здесь… здесь была налицо искусная, филигранная, в полном смысле этого слова — ювелирная — работа, настолько полно отобразившая оригинал, что спутать их было совсем немудрено. Действительно, не только размеры и вес, но и каждый отблеск клинка, каждый изгиб гарды, каждая деталь эфеса, каждая мелочь чеканного орнамента, каждая черточка отделки нового оружия полностью соответствовали шпаге Старого Маркиза.

Не полагаясь на одни только глаза, Шурик поочередно сделал несколько пробных взмахов и выпадов одной и другой шпагой, не уловив разницы даже в посвисте, издаваемом обоими клинками, и окончательно утвердившись в мысли, что подделка — само совершенство.

— Чья работа? — поинтересовался он, передавая шпагу Афанасию Максимычу.

— Златоустовских оружейников. Целый месяц они над этим клинком бились. Так сделать пытались, чтобы с виду от французского оружия не отличить было, а по качеству превзойти его в разы. Так и вышло. Булат высшей пробы, почти дамасская сталь! — Афанасий Максимыч осторожно взял клинок за кончик острия и, приложив немалую силу, согнул его кольцом, так что этот самый кончик уткнулся в пяту эфеса. — Прочность в три раза выше, чем у Маркизовой шпаги. Минимум в три раза. Особая закалка, ведомая лишь нашим, русским мастерам. Заточка, которой десять лет правка не потребуется, если только ты металл ею рубить не будешь. Ну а коль потребуется металл рубить, руби его смело! Перед таким клинком ни один панцирь не устоит.

Шурик надеялся, что боярин не заметит, как он вздрогнул. Ну или подумает — от холода это. На самом же деле ему вспомнилась Жанна из города Арк.

— Обработан же клинок таким образом, чтобы его невозможно было отличить от простой оружейной стали среднего пошиба навроде той, из которой французова шпага выкована. Но это еще не главное! — Афанасий Максимыч многозначительно воздел клинок к потолку. — После изготовления оружие сие было отправлено на север, в Валаамский монастырь. И там сорок дней и сорок ночей, сменяя друг друга, двадцать пять божьих братьев, славных строгостью своей в святом послушании, беспрерывно читали над ним молитвы, призывая благословение Божье на этот клинок! — Глядя, как Шурик и все остальные благоговейно перекрестились, боярин торжественно качнул головой и продолжил: — А после этого в рукоять его были запечатаны мощи святителя Николая, покровителя земли Русской, защитника всех ратников, обороняющих ее!

— Боже правый!.. — прошептал Шурик, глядя на оружие, сосватанное его деснице.

— А после этого сам патриарх Филарет лично благословил сие оружие и нарек ему имя… — Афанасий Максимыч прервался вдруг, бросил быстрый, озорной взгляд на Данилу Петровича, безмолвно сидевшего подле него, и закончил: — Прасковья!

Переход от Валаамского монастыря с его божьими братьями, святыми послушниками к веселой, пышногрудой девоньке в цветастом сарафанчике, с которой они, бывало, отплясывали в кругу у костра над речкой Вологдой по весне или ласкались, укрывшись от посторонних глаз в березовой роще, был настолько резким, что Шурик даже опешил спервоначалу, а после густо покраснел и опустил глаза.

— Да ты, хлопчик, глаза-то не опускай! — отечески пожурил его боярин. — Не тебе, Саня, глаза опускать. Хоть и не увидишь ты ее более никогда, как сердце мне подсказывает, а помнить должен всю свою жизнь, сколько бы тебе той жизни отпущено ни было! И ее помнить должен, и дом свой отчий, и веру святую православную! Все то помнить должен, чему без тебя существовать никак невозможно. И без чего тебе существовать никак невозможно. — Голос боярина сделался вдруг глубоким и торжественно-печальным. — Особенно веру свою помни, Александра Михайлович, — сказал он. — Патриарх благословил тебя на посещение католических храмов, ибо невозможно тебе будет за француза себя выдать, храмы те, еретические, стороной обходя. Но ходи туда только с Прасковьей на пару! — велел он строго. — Она твой грех на себя примет, а ты чистым останешься… — Афанасий Максимыч вздохнул, потом улыбнулся и спросил: — Как там твой француз говорил? Хорошо владея шпагой… — Он вопросительно посмотрел на Шурика.

— Хорошо владея шпагой и правильно сообразуя силу натренированной руки с мощью крепкого тела, направленной велением просветленного разума и сердца, обращенного к Богу, можно одолеть любого противника, — отчеканил Шурик, чувствуя слезы, подступающие к самому сердцу.

— Чего, хлопчик, мы тебе все от души и желаем! — сказал боярин, поднимаясь из-за стола…

А потом была баня. Жарко натопленная русская баня, с горячим, прокаленным на каменке веником, без разбору отплясывавшим на боярских и разных чинов и званий спинах, и братиной, полной холодного пенного кваску, бодрящей струйкой проникавшего в самые сокровенные уголки души.

А потом был целый (!) день отдыха, когда Шурик спал и ел, ел и спал, набираясь сил перед дальней дорогой. Лишь изредка прикасался он к Прасковье, особенно остро чувствуя в эти моменты весну, незаметно, исподволь пробиравшуюся в мир, все еще укутанный снегом и скованный холодом. Особенно остро чувствовал он в эти моменты всю тяжесть и горечь утраты. Утраты отчего дома. Утраты друзей. Утраты нежных, трепетных пальцев, ласкавших его плечи такой же весной, канувшей в прошлое вместе с Вологдой и всем остальным, что было дорого ему в этом мире…

А потом не осталось ничего, кроме дороги. Переливов бубенцов под дугой и удалого ямщицкого посвиста. Ослепительного весеннего солнца, набиравшего силу с каждым днем, проведенным в пути, и с каждой верстой, отмеренной лошадиными копытами на юг. Городов и весей, без устали сменявших друг друга…

Афанасий Максимыч сказал чистую правду: дорога была подготовлена на совесть. Лошади и сани, ямщики и конвойные казаки сменялись мгновенно, не давая Шурику с Игнатием Корнеичем ни секунды лишнего времени сверх того, что требовалось на харчевание. До Воронежа они домчались на санях, а далее, там где санный путь был уже совершенно истреблен неугомонно-жарким солнцем и теплыми южными ветрами, понеслись верхами.

Дыхание юга ощущалось изо дня в день все полнее и полнее. Шурику, привыкшему к заморозкам, накатывавшим вплоть до самого июня, была в диковинку ранняя южная весна, одевавшая мир зеленью, когда в Вологде только еще робко подавала голосок первая капель. Вот жаль, смотреть на это диво особенно было некогда…

Не задерживаясь и бойко меняя лошадей, отряд за десять с небольшим дней одолел расстояние от Суздаля до границ Крымского ханства, что, по словам Игнатия Корнеича, являлось абсолютным рекордом, а после еще за трое суток достиг Феодосии.

Задержки не наметилось и здесь. Помощник Игнатия Корнеича, с которым они встретились в первый же день, оставив утомленных скачкой лошадей в караван-сарае, сразу же проводил их на греческий корабль, совершенно готовый к отходу. Капитан, соблазненный солидной мерой золота, согласился задержаться в Феодосии, ожидая богатых московских купцов, направляющихся в Италию, хотя трюма его парусника были освобождены от груза еще неделю назад. Тут же, к обоюдному согласию сторон, они сговорились об окончательной проездной таксе и времени отправления. Отойти решили через сутки…