И что же вас попросили сделать? Спрашиваю я.
– Мне надо было держать такие белые мешки, пока в них засыпали семена или зерно, а потом складывать их.
Вот как, говорю я.
Грета убирает вымытую мной посуду в шкаф, но вдруг останавливается. И уходит с кухни, не сказав ни слова. Я слышу, как она поднимается по лестнице.
Так значит, подменял меня.
– И еще меня попросили подменить тебя завтра.
Да?
Я чувствую, как краснеет лицо. Грета кричит сверху, спрашивает, могу ли я подняться, помочь ей.
Секунду, говорю я Терренсу.
По лестнице подниматься стало сложнее. Теперь болит не только плечо, но и ноги. Сказались утренние упражнения. Мне приходится держаться за перила здоровой рукой и осторожно подниматься, по ступеньке за раз. Когда я добираюсь до нашей комнаты, я совсем выдыхаюсь. Грета стоит у окна и смотрит на улицу. Оборачивается, когда слышит меня.
Ты в порядке?
– В порядке. Хотела убедиться, что ты тоже. Я боялась, что вам опять вдвоем там будет неловко. Сегодня мне с ним неуютно.
Все хорошо, говорю я.
– Что-то я не уверена.
О чем ты?
– Через минуту-другую он поднимется, чтобы прервать наш разговор.
Если тебе есть что сказать, говори.
– О чем он тебя теперь спрашивает?
Он рассказывал, как прошел день. Его ни с того ни с сего припахали к работе на заводе.
– Но он, наверное, не все тебе выложил.
Что ты имеешь в виду?
– Утром я не могла ничего рассказать, но я повезла его на завод, чтобы он смог провести со мной интервью. Я беспокоюсь за тебя. – Она отходит от окна и понижает голос. – У меня плохое предчувствие. Я не рассказывала всего. Мне нельзя. Он может нас прямо сейчас прослушивать. Но я считаю, это несправедливо по отношению к тебе.
Я прекрасно себя чувствую, говорю я.
– Ты не понимаешь. Ты что, не слышал, что я сказала? Тебе не обязательно все время сидеть и беседовать с ним. Это неправильно. Вся эта история не об этом.
Значит, вот что я делаю. Просто делаю все, о чем он меня просит.
Ну так разве он приехал не собирать информацию, спрашиваю я, которая пойдет на пользу тебе и мне? И вообще, у меня словно второе дыхание открылось. Чувствую бодрость и силу, чувствую…
Я шагаю ближе, кладу руку ей на бедро. Она снова отворачивается к окну.
Не знаю, чего ты от меня ждешь. Не могу уйти с чердака, пойти лечь и отдыхать, когда захочу, как ты это делаешь. У меня есть обязательства. Улетаю-то я. Мне многое надо успеть перед отъездом.
– Знаешь, забудь, – отрезает она. – Не знаю, зачем тебя позвала. Забудь.
Тогда я пойду обратно, если это все.
– Хорошо. Иди. Уходи. И закрой за собой дверь.
* * *
Я снова на кухне. Раздраженный и озадаченный.
Да что с ней такое? Что за разговоры? Ненавижу, когда Грета такая. Когда она расстраивается, но не говорит, почему. Если что-то случается, она хочет, чтобы я выуживал из нее причину, а это только затрудняет дело и усугубляет ситуацию. Ужасное поведение. Так по-детски. Ей пора повзрослеть. Что за настроения? Подкрались со временем, словно вредные привычки.
Терренс сидит за столом. Бумажная салфетка разорвана на мелкие кусочки. Он отодвигает их в сторону, когда я сажусь. Я знаю, он слышал, как мы спорим наверху. Он пытается это скрыть, ведет себя так, будто смотрит что-то на экране, занят чем-то другим, но я знаю.
– Все хорошо? – спрашивает он.
Конечно.
– Ты уверен?
Да. Так о чем мы? Что ты там говорил? Про завод?
– Я хотел спросить, что ты чувствуешь, когда ты на заводе, но не работаешь.
Я только и делаю, что работаю на заводе. Затем меня там и держат.
– Но я имею в виду нерабочее время. Перерыв или обед. Ты ходишь в столовую?
Нет, говорю я. Почти никогда. Держусь особняком.
– А почему?
Всяко лучше, чем вести пустые беседы.
– А обед? Обедаешь ты тоже в одиночку?
Обычно да.
– Почему? Есть какая-то конкретная причина?
Люди отвратительные, говорю я.
Он поднимает экран, щелкает по нему, – вероятно, включает диктофон.
– Отвратительные?
Я наблюдал за парнями в столовой. Смотрел, как они уплетают сэндвичи. Как хлеб и начинка перемалываются в мерзкую массу. То, что не проглатывалось, застревало между желтоватыми зубами и распухшими деснами. Простите за подробности, но говорю как есть. И это касается не только еды. Я видел, как коллега заснул во время перерыва с открытым ртом. От одного вида мне стало тошно. Такое редко замечаешь. Но однажды я заметил, как один из парней после еды вытер рот салфеткой, потом высморкался в ту же салфетку, затем скомкал и бросил ее на тарелку, и салфетка-шарик стала очень медленно расправляться, как будто хотела, чтобы ее все увидели, и вот тогда я задумался и понял, что наш общий знаменатель – это присущая нам, всем нам, мерзость. Ушная сера, грязь под ногтями, гной. Я видел, как мужчины идут по улице и плюют на землю. И все это мы делаем на автомате.
Я делаю глубокий вдох и понимаю, что Терренс внимательно на меня смотрит.
– Раньше ты об этом никогда не упоминал. По крайней мере, при мне.
Ну, я ведь не сижу и не зацикливаюсь на этом сутками, отвечаю я. Это так… мысли. Просто на работе постоянно с этим сталкиваюсь.
Терренс начинает что-то печатать на своем экране.
Я устал, говорю я. Думаю, мне пора ложиться.
* * *
Теперь Терренс беседует с Гретой. Кто знает, о чем они там болтают. На чердак, как меня, он ее не повел. Они просто сидят на кухне. А я в гостиной. Судя по всему, их беседа разительно отличается от моих интервью.
Я думал, смогу заснуть пораньше, но теперь не получится. Встаю со стула и иду на звуки их голосов. Останавливаюсь в коридоре возле кухни. Слушаю. Они говорят тихо, потому что знают, что я рядом, и я предупредил, что буду спать.
Хотелось бы присутствовать при разговоре Греты и Терренса, видеть, где они сидят, как расположились за столом, но если я войду, они тут же умолкнут. Они хотят побыть наедине. Терренс постоянно старается остаться с Гретой наедине.
– Но так ли мы свободны, как думаем? – спрашивает она.
– Я бы сказал, да, – отвечает Терренс.
– Только подумай, сколько всяких условий и обстоятельств влияет на наши действия, наше поведение, наш стиль, наши мысли. Трудно, а может быть, даже невозможно не поддаться влиянию.
– Но влияние-то мы осознаем. Мы можем либо принять, либо отвергнуть эти обстоятельства.
Я подношу руку к глазу, потому что чувствую, как он дергается. Слегка надавливаю.
– Знаешь, что мне все твердят всю жизнь? Что это мой дом, мое место, что мне оно нравится и мне повезло иметь то, что имею. И он всегда говорил, что я возненавижу город, мне там будет плохо и страшно. Это правда? Или мне просто вбили это в голову?
Терренс издает звук: одобрительно хмыкает.
– У меня есть одна фантазия, – продолжает Грета. – Я представляю, что собираюсь выяснить все лично и решаю, что с меня хватит. Что больше не могу так жить. Хочу чего-то другого. Чего-то для себя. И решаю, ну, уехать.
Уехать? Что это значит? Ей никуда уезжать не надо. А вот мне – да. Грету нигде не ждут. Я продолжаю давить на подергивающийся глаз и внимательно слушаю дальше.
– И что тебя останавливает? – спрашивает он.
– Почему я не уезжаю?
– Да.
– Потому что надо набраться мужества, чтобы радикально изменить жизнь раз и навсегда. И в этой моей фантазии вместо того, чтобы все объяснять, перечислить причины и оправдаться, я делаю все наоборот.
– Это как?
– Просто ухожу. Молча. Уйти без объяснений – сильный шаг. Почему я обязана объясняться? Пусть разбирается, в чем дело. Но я оставляю записку. Пишу на ней его имя. И оставляю пустой. Внутри пусто. Тем самым я высказываю все, и в то же время ничего. Коротко и ясно.
Терренс что-то отвечает, но я не слышу. Я делаю шаг вперед. Увидев меня, Терренс вздрагивает. Он замолкает на полуслове и пристально на меня смотрит. Грета сидит на своем обычном месте за кухонным столом; на ней черная майка. Терренс – на моем месте, рядом с ней. На нем опять мой фартук.