Читать интересную книгу Рисунок акварелью (Повести и рассказы) - Сергей Никитин

— Хороша, Лина, хороша…

Он почувствовал, что может заплакать, расслабленный ее лаской, и слегка отстранялся, но она опять придвигалась к нему и говорила:

— Ну вот пойдем ко мне. Подождешь меня у парка, я быстро, и пойдем.

— Куда, Лина?

— Ах, глупый хлопчик! Да ко мне же домой, я одна живу, совсем одна.

Водитель резко затормозил на конечной остановке, раздвинулись двери, но Лина еще тесней прижалась к Никите, не давая ему встать, и снова, уже с приглушенным в салоне светом, автобус устремился дальше во тьму, где едва брезжило желтоватое зарево огней автопарка.

— Вот здесь подожди меня, хлопчик. С места не сходи, — приказала Лина, оставляя Никиту у железных решетчатых ворот с кирпичной проходной будкой.

Пахло бензиновой гарью, металлом, слышалось завывание моторов, кто-то солоно, с очевидным удовольствием бранился по ту сторону ворот. Никиту, любившего вкрадчивые звуки леса, его свежие запахи, мягкие краски, эта обстановка подавляла еще больше, лишала остатков воли, и, чувствуя приближение давешней тоски, он твердил в каком-то лихорадочном полузабытьи: "Не уйду, Лина, Лина, Лина…"

Ему казалось, что ее нет очень долго, хотя прошло лишь несколько минут, как она исчезла за дверями проходной, и он уже боялся, что она не придет вовсе, хотя еще недавно, в автобусе, целомудренная натура его самопроизвольно протестовала против такого поспешного исхода их знакомства.

Наконец Лина вышла — уже без синего спецхалата, в легком платке крупными цветами и шерстяной кофточке. Глаза и волосы ее поблескивали даже в темноте.

— Ну что, хлопчик миленький, уже соскучился? — ласково спросила она, заметив, как Никита стремительно подался к ней. — Пойдем, здесь недалеко.

Они пошли, огибая забор автопарка, к каким-то островерхим крышам, четко выступавшим на фоне неба над низкорослыми деревьями, и вскоре Никита догадался, что это заложенный здесь недавно и уже застроенный маленькими дачками с мансардами общественный сад. Впереди отрывисто затявкала собака.

— Не бойся. У меня тетка здесь сторожем, — сказала Лина.

Она прикрикнула на собаку, выскочившую из кустов, и, взяв Никиту за руку, повела его дальше.

— Ты, Линка? — окликнул их низкий женский голос.

— Я — Ну кто же!

Впереди блеснула гладь пруда, стало светлей.

— Давай не пойдем дальше, — попросил Никита, которому вдруг подумалось, что, может быть, не с ним первым при каком-то оскорбительно нечистом потворстве тетки Лина вот так пробирается после вечерней смены по этому саду. Он был уже спокойней теперь, и опять все его целомудрие поднялось против знакомства с Линой.

— Да мы пришли уже, — как ни в чем не бывало сказала она, открывая дверь одной из дачек попросторней и исчезая в черном дверном проеме; сейчас же там вспыхнул яркий электрический свет. — Входи, хлопчик, я одна здесь. Тетка всю ночь по саду ходит.

Дачка эта была бревенчатая, с печкой и, скорее, смахивала на маленькую деревенскую избу, в которой без лиха можно было и перезимовать. Убранство ее составляли стол под чистой скатертью, несколько стульев, кровать, шкаф с зеркалом и неплохая репродукция с перовского рыболова.

Никита сел и молчал, думая, как бы уйти, не обидев этим Лину. Она проворно вилась вокруг стола, задевая Никиту то бедром, то коленом, вся сияя таким счастьем, что просто встать и уйти казалось ему невозможным.

На столе появилась нехитрая закуска, бутылка водки, граненые стопочки.

— Я не пью, — угрюмо сказал Никита.

— Выпьем сегодня, миленький. Такая сегодня ночка!

— У меня режим, не могу.

— Ну не надо, хлопчик. Сядь ко мне поближе.

Никита наконец решился, встал и, глядя в пол, все так же угрюмо сказал:

— Я пойду, Лина, извини меня.

— Куда пойдешь, миленький! — не поняла она, и блестящие глаза ее широко распахнулись от удивления.

Она снизу заглянула ему в лицо, и он видел, как медленно гаснет в этих глазах радостное возбуждение, еще минуту назад бившееся в них каким-то черным пламенем.

— Ох, я плакать не умею, — сказала она вдруг низким, похожим на теткин голосом, — а то бы вся слезами вылилась. Иди, хлопчик. Я только раз тебя поцелую.

Она обняла Никиту за шею и вся трепетной птичкой забилась около него, а он, чувствуя под руками ее тоненькие ребрышки, даже застонал от пронзившей его жалости к ней и уже не знал, уйдет ли теперь, но она, с силой оттолкнувшись от него, сказала:

— Иди, хлопчик миленький.

И за ним тупо стукнула дверь.

Малыш

Он проснулся в удобной, как корытце, раскладушке и, прежде чем вернуться к действительности, несколько минут находился под обаянием пригрезившегося ему сна. Сон был цветной. Ослепительно белая лестница спускалась к бассейну с лазорево-зеленой прозрачной до дна водой, на дне лежали пестрые камешки, а по воде плыла лодка с косым парусом. Но главная прелесть этого сна была не в красках, а в том непередаваемом чудесном ощущении легкости и тихой радости, которым он сопровождался и оставил по себе после пробуждения.

Малыш Иван обвел комнату постепенно светлеющим взглядом. Сквозь мелкий тюль на окне солнце сеяло свои лучики, и по их особому голубовато-фиолетовому оттенку можно было догадаться, что утро только-только началось. На потолке из трещинок в штукатурке складывался профиль летящего голубя.

Значит, он все еще у этой старухи! Старуха, правда, добрая и много читает ему из толстой книги о несчастном мальчике Оливере Твисте, но ведь где-то здесь, неподалеку, есть мама, отец, могучий брат Никита, шутя подкидывающий двухпудовую гирю, и надо как можно скорее быть с ними, пусть даже он не дослушает историю об Оливере Твисте. Больше он не может без них в гостях у старухи.

Иван осторожно приподнялся на локоточках и покосился на спящую Елену Борисовну. Она спала, отвернувшись к стене, и не то похрапывала, не то поборматывала во сне. Голова ее была повязана платком.

"Не услышит", — решил Иван.

Он снял со спинки стула свои штанишки, натянул их на себя под одеялом, встал и, удостоверившись, что не разбудил старуху, выскользнул в коридор. Там у порога стояли его сандалии. Теперь нужно было только дотянуться до замка (почему замки всегда так высоко!), и вот уже лестница — вниз, вниз, через ступеньку, один пролет, другой, выходная дверь на тугой пружине и небо — утреннее лазорево-зеленое, как вода в бассейне из чудесного сна, небо!

Иван остановился и зажмурился. Стоял он так недолго, но успел подумать о том, как обрадуются все, когда он постучит к ним в дверь, как мама, конечно, скажет, что он непослушный ребенок, но тут же вынет из-под одеяла руку и погладит его по волосам, по щеке, по шее… Она стала теперь совсем другая, его мама — больная и невеселая, но по-прежнему красивая и молодая. Там, где они жили с ней раньше, без отца, ее долго держали в больнице, и соседка — тетя Ва (так он звал ее) — приводила его к ней, и мама вот так же вынимала руку из-под одеяла, чтобы погладить его по волосам, по щеке, по шее. Тогда ему было очень жаль маму. Но теперь ее выпустили из больницы, они приехали к отцу и старшему брату Никите, и все пошло очень-очень хорошо: мама лежит дома, отец оказался добрым и свойским дядькой, старший брат Никита не бьет.

Иван открыл глаза. Прямо перед ним был лес; он начинался реденькими березками, просквозенными солнцем, а вглубь темнел и клубился синим утренним туманом, и если пойти туда, то сделать это можно только с отцом или Никитой. А вот до березок, пожалуй, можно дойти, чтобы сорвать для мамы несколько цветков. Еще там, едва на каменистых отрогах проклюнутся первые одуванчики, он тащил в дом измятые неумелыми руками пучочки сморщенных цветов, запихивал их в банку с водой, и эти его старания всегда каким-то образом связывались с мамой, с ее счастливой улыбкой, которой она обласкивала его.

Он пересек пустырь, отделявший ряд домов от леса, и, боязливо поглядывая в синий полумрак его глубин, стал петлять между березами, стараясь найти в изрядно вытоптанной траве какой-нибудь цветок. Ему попалось несколько хилых ромашек, но он прошел мимо них. Он был теперь старше и взыскательней, и пучочек сморщенных одуванчиков или таких вот ромашек не мог бы удовлетворить его вкус.

И вдруг словно фиолетово-синий огонек сверкнул ему из темной глубины леса. Там, где березы уже перемешивались с лапастыми елями, где все еще клубился туман, откуда тянуло прохладой и сыростью, на высоком тонком стебле, чуть клонясь под своей сочной тяжестью, рос крупный колокольчик.

Чувствуя, как от страха у него бежит по спине холодок, Иван сделал несколько шагов в глубь леса. А может быть, лучше вихрем домчаться до цветка, сорвать его и бегом вернуться назад? Нет. Он знал, что когда побежишь в лесу, в пустой комнате, в темном коридоре, кто-то должен вот-вот схватить тебя сзади, и от этого делается еще страшней. Надо сказать себе, что ты ничего не боишься, и, хотя холодок бежит по спине, ноги становятся ватными и сердце гулко бьется в груди, уверенно идти вперед вопреки страху. И он продолжал шаг за шагом подбираться к цветку. Вот уже осталось только протянуть за ним руку, но в это время цветок как-то странно шевельнулся, и в его чашечке Иван увидел пчелу. Он знал, что пчелы приносят мед и больно кусаются. Это последнее их свойство очень смущало Ивана, потому что однажды он уже испытал его действие на себе. И знал, что сердить пчелу нельзя. Пусть, решил он, пчела напьется сладкого нектара и сама улетит с цветка, а он подождет, ему спешить некуда. Так он и стоял над цветком, забыв про свой недавний страх перед лесом, и с любопытством заглядывал в нежно просвечивающую чашечку, в которой возилась, работала золотая пчела. Да, солнечный свет падал на нее так, что она вся золотилась и спинкой, и полосатым брюшком, и волоконцами на крыльях, и если бы вот так, с пчелой, можно было принести цветок маме, то какое бы это было чудо!