не ходи». Позже мы узнали, что товарищи предлагали и Подтелкову скрыться, но он не согласился, зная, что это напрасно».
Бандиты несколько раз прочесали весь поселок в поисках скрывшихся. Все же 10–12 казакам из каменской команды удалось спастись. До темноты укрывались в доме одного крестьянина Федорцев, Фролов и Френкель. Поздней ночью они направились в слободу Сариново-Голодаевку, рассчитывая собрать там отряд и поспешить на выручку товарищам. Не получилось.
Обезоруженных подтелковцев казаки погнали в хутор Пономарев. Как только пленных вывели за поселок, их стали избивать нагайками, прикладами винтовок. Сложенное на подводах оружие, табак, сахар с шумом и гиканьем растащили конвойные.
Под вечер вконец измученных, продрогших под дождем участников экспедиции привели в Пономарев и заперли в тесном помещении бывшей хуторской лавки. К дверям и по углам приставили часовых.
Главари банды торопились расправиться с красными казаками. В этот же вечер собрался «суд», наспех составленный из представителей восставших хуторов Каргинской, Боковской и Краснокутской станиц. Заседание было коротким. «Всех грабителей и обманщиков трудового народа, поименованных в списке ниже сего в числе 80 человек, — гласило постановление «суда», — подвергнуть смертной казни через расстреляние, причем для двух из них — Подтелкова и Кривошлыкова, как главарей этой партии, смерть применить через повешение… Наказания привести в исполнение завтра, 28 сего апреля[22], в 6 часов утра».
…Приговоренных привели на выгон за хутором, где ночью была сооружена из двух молодых верб виселица, вырыты могилы. К месту казни спешили жители хутора. Многие шли прямо из церкви от заутрени, в праздничной одежде, с детьми. Старый хуторской почтарь Лукин отказался идти смотреть:
— Там невинные гибнут!
Его избили, окровавленного толкнули к яме вместе с подтелковцами. Хуторской сапожник, молчаливый одноногий калека, насильно приведенный казаками, увидев полураздетых красногвардейцев у ямы, ужаснулся. Громко выругавшись, он заковылял прочь. За ним погнались. Брошенной лопатой раскроили здоровую ногу. Упавшего подняли, раскачали и тяжело метнули в яму.
Подтелков и Кривошлыков стояли у виселицы. Осунувшийся и сразу за ночь постаревший, Федор выглядел, однако, спокойным, уверенным. Бодрился с трудом державшийся на ногах от приступа малярии Кривошлыков. Такими их сфотографировал хуторской учитель, оказавшийся со своим аппаратом среди согнанных жителей. На чудом уцелевшем снимке Подтелков в фуражке и неизменной кожаной тужурке стоит, широко расставив ноги, обвеваемый утренним ветром. Рядом в расстегнутой шинели, обратив исхудавшее лицо к Федору, его милый друг и боевой товарищ Михаил Кривошлыков.
По знаку Спиридонова к яме стали выводить по восемь — десять человек. Подтелков обратился к есаулу Сенину[23], начальнику караульной команды, которой было поручено привести приговор в исполнение:
— Позвольте нам с Кривошлыковым поглядеть, как наши товарищи будут смерть принимать, поддержать тех, кто слаб. — Сенин вопрошающе посмотрел на Спиридонова. Тот кивнул головой…
До самого последнего момента многие из собравшихся не верили, что сейчас начнется страшное. Я. Ф. Пятиков, ординарец командира белоказачьей сотни, рассказывал много лет спустя ростовскому литературоведу К. И. Прийме: «Когда мы, верхи, примчались в Пономарев, мой командир Ермаков[24] и подумать не мог, что там будет такое смертоубийство… Он более всего опасался, что в хуторе по случаю пасхи в знак примирения подтелковцы и спиридоновцы-беляки разопьют весь самогон и нам ничего не достанется… А там черт те что делается!.. Ермаков сквозь толпу пошел до самой ямы. Вдруг ударил первый залп. Батюшки свети! Залп на первый день пасхи по живым людям!»
…Белые вели Подтелкова и Кривошлыкова. Сбоку шли Спиридонов и Сенин с оголенными шашками. Подтелков узнал Ермакова, своего отрядника, участника боя под станицей Глубокой.
— И ты тут, Иуда?
— Тут. Но не как Иуда! — Ермаков заговорил быстро, как бы оправдываясь. — Я скакал сюда, чтобы успеть разлить и распить самогон в знак примирения с вами…
— А тут уже льют и пьют нашу кровь, — Подтелков хрипел, наступая на Ермакова. — Вижу и ты с ними расстреливаешь братов своих односумов…
Ермаков что-то пытался возразить, но когда Спиридонов крикнул ему: «Давай своих казаков-охотников!» — сказал твердо, как отрубил:
— Нету у меня палачей-охотников, — вскочил на коня и умчался со своей сотней…
Кровавый кошмар расправы над подтелковцами с потрясающей художественной силой и почти документальной точностью запечатлен Михаилом Шолоховым во второй книге «Тихого Дона»: «…десять приговоренных, подталкиваемые прикладами, подошли к яме…
После второго залпа в голос заревели бабы и побежали, выбиваясь из толпы, сшибаясь, таща за руки детишек. Начали расходиться и казаки. Отвратительнейшая картина уничтожения, крики и хрипы умирающих, рев тех, кто дожидался очереди, — все это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых.
Приводили новые партии босых и раздетых красногвардейцев, менялись охотники, брызгали залпы, сухо потрескивали одиночные выстрелы. Раненых добивали. Первый настил трупов в перерывы спеша засыпали землей. Подтелков и Кривошлыков подходили к тем, кто дожидался очереди, пытались ободрить…
Яму набили доверху. Присыпали землей. Притоптали ногами. Двое офицеров, в черных масках, взяли Подтелкова и Кривошлыкова, подвели к виселице»[25].
Присев на холодную влажную от дождя землю, Кривошлыков наскоро написал два письма. Попросил кого-нибудь из собравшихся передать домой. Через несколько дней Василий Иванович получил последнюю весточку от сына: «Папаша, мама, дедушка, бабуня, Наташа, Ваня и все родные. Я пошел бороться за правду до конца. Беря в плен, нас обманули и убивают обезоруженных. Но вы не горюйте, не плачьте. Я умираю и верю, что правду не убьют, а наши страдания искупятся кровью…
Прощайте навсегда. Любящий вас Миша.
Папаша. Когда все утишится, то напишите письмо моей невесте: село Волки, Полтавской губернии, Степаниде Степановне Самойленко. Напишите, что я не мог выполнить обещание встретиться с ней».
Второе письмо отобрал и оставил у себя есаул Попов, председатель белоказачьего «суда».
Подтелков до последней минуты держался твердо. Его поразительное спокойствие на пороге смерти вынужден был отметить даже автор очерка в белогвардейской газете «Донская волна».
Обняв и поцеловав на прощание друга, Федор, уже с петлею на шее, обратился к собравшимся:
— Лучших сынов тихого Дона поклали в эту яму… Но знайте: Советская власть будет везде в России. Будет она и на Донской земле, которую вы залили кровью своих братов. Одно скажу вам: к старому не возвращайтесь, казаки!
Недолгой, но ослепительно яркой была жизнь Подтелкова и Кривошлыкова. Она оборвалась, когда старшему из них было 32, а младшему — неполных 24 года. В вихре событий формировались их убеждения, приобретался политический опыт. Не всегда молодые казачьи революционеры умели разбираться в сложных перипетиях борьбы классов и партий, порою подводила их, особенно Подтелкова, наивная вера в «общеказачьи» интересы.