Тюремное такси остановилось в конце крутой кирпичной улицы. Из него выбрались два освобожденных заключенных — Родни Валсамстоун и его бывший сокамерник. В тот же момент такси развернулось, показывая автоматически закрывающуюся на ходу дверь, и скрылось.
Валсамстоун огляделся, испытывая чувство неловкости. Тоскливо-респектабельные игрушечные домики по обеим сторонам улицы сутулили свои тонкие плечики за загаженными собаками оградами, отворачивая взгляд от полосы мусора, которая начиналась там, где кончались их владения.
За мусором возвышалась стена Голубого Гетто. Часть ее была действительно стеной, а часть состояла из небольших старых домов, в которые вливался цемент до тех пор, пока они не закаменели.
— Что это? — спросил Валсамстоун.
— Это оно и есть, Уол. Это свобода. Здесь мы сможем жить спокойно — никто не будет нас валять в дерьме.
Утренние солнечные лучи, подобно старому медлительному шуту, лениво рисовали прозрачно-золотые изломанные тени на негостеприимном склоне Гетто, Юбурга, Парадиза, Горы Бомжей, Странной Улицы, Флопперов. Тид направился туда и, увидев, что Валсамстоун колеблется, схватил его за руку и потащил.
— Я должен написать моей старушке тете Фло и Хэнку Квилтеру о том, что я делаю, — сказал Валсамстоун.
Он стоял на перепутье между старой и новой жизнью и потому испытывал естественный страх. Тид, хотя и был его ровесником, обладал гораздо большей уверенностью в собственных силах.
— Ты можешь подумать об этом после, — сказал Тид.
— На космическом корабле были и другие блоки…
— Как я говорил тебе, Уол, только сосунки позволяют вносить себя в списки экипажей. У меня есть кузен Джек, он записался на Харон, и его высадили на этот жалкий шар для резни с бразильцами. Вперед, Уол, вперед.
Грязная рука сжала неопрятное запястье.
— Может быть, я глупо веду себя. Возможно, в тюряге у меня все перемешалось, — сказал Валсамстоун.
— Тюряги для этого и существуют.
— Моя бедная старая тетушка. Она всегда была так добра ко мне.
— Не заставляй меня всхлипывать. Ты же знаешь — я тоже буду добрым.
Отказавшись от желания самоутвердиться в грязной драке, Валсамстоун поддался, подобно заблудшей душе, ведомой в ад. Однако этот путь в ад оказался не из простых: нигде не было широко распахнутых врат. Им пришлось карабкаться по куче булыжников и мусора в направлении закаменелых домов.
В одном из последних виднелась дверь, со скрипом распахнувшаяся, когда Тид толкнул ее. Солнечный лучик проскользнул внутрь вслед за их недоверчивыми взглядами. За дверью возвышалась выдолбленная из твердого цемента разновидность трубы со ступеньками сбоку. Взбираться по ней Тид начал, не сказав больше ни слова. Валсамстоун, не имея выбора, последовал за приятелем. В полумраке со всех сторон он увидел крошечные гроты, некоторые не больше открытого рта, с цистами и пузырями, комками и пятнами, образовавшимися еще в жидком цементе.
Труба вывела парней к слуховому окну. Тид улыбнулся и повернулся, чтобы помочь Валсамстоуну.
Они сели на корточки на подоконник, от которого начинался насыпной склон, возведенный, вероятно, в качестве оборонительного вала, поскольку никакого другого видимого назначения, кроме как места для выращивания петрушки, высокой травы и бузины, он не имел.
Эту первозданность нарушали тропинки, часть из которых обегала верхние окна затверделых домов, а часть спускалась вниз, в Гетто. Там уже копошились люди, нагишом бегал ребенок лет семи, выкрикивая приветствия соседям из-под своей газетной шапочки.
Старинные фасады врастали в землю, обносившиеся и в то же время величественные, с налетом старой грязи и свежего солнца.
— Мой дорогой старый лачужный город! — воскликнул Тид.
Он побежал по одной из дорожек, по колено утопая в пене цветов.
Поколебавшись одно мгновение, Валсамстоун бросился вслед за своим любовником.
Энид, сжав руки, наблюдала, как стоявший в другом конце зала Брюс Эйнсон надевал свой плащ с видом явного отчаяния. Брюс хотел, чтобы она первая прервала молчание, с тем чтобы он мог сорваться: «Не говори ничего!», — но ей было нечего сказать. Он украдкой взглянул на нее, и проблеск сочувствия смягчил его самоуверенность.
— Не беспокойся, — сказал он.
Она улыбнулась, сделав неопределенный жест. Он вышел, закрыв за собой дверь.
Бросив десять жетонов в щель специального механизма, он поднялся до уровня местного транспорта. Движущееся кресло, на которое он вскарабкался, вынесло его в зону безостановочного сообщения и закрепилось на одном из роботов — моноавтобусов. По мере того как робот набирал скорость в направлении Нового Лондона, Брюс все больше погружался мыслями в сцену, которую только что устроила Энид, прочитав новости в газете.
Да, он поступил плохо. Он вел себя так, потому что в такой ситуации не видел смысла в благородстве.
Можно считать себя моралистом с благими намерениями, с развитым чувством самоконтроля, быть разумным и невинным, как вдруг потоком дней выносится из-под привычного течения событий какая-нибудь грязная, отвратительная штука, с которой тебя сталкивают лицом к лицу и заставляют расхлебывать. Так зачем же метать бисер перед свиньями?
Теперь возбуждение, сотрясавшее все его существо, проходило — он переложил часть груза на Энид. С Михаилом ему следует вести себя приличнее.
Но почему жизнь так отвратительна и запутанна? Смутно он понимал, что являлось одним из двигателей, пронесших его через годы учебы, необходимые для получения диплома главного исследователя. Он надеялся найти в глубине световых лет, вне досягаемости земных взоров, мир, для обитателей которого ежедневное существование не представляет насилия над душой. Он хотел знать, как этого можно достичь.
Теперь ему казалось, что такого случая больше не представится никогда. Доехав до огромного нового Внешнего Кольца, опоясывавшего Большой Лондон, Эйнсон пересел на районную линию и направился в квартал сэра Михаила Пазтора. Через десять минут он уже прорывался сквозь заслон в лице секретарши директора.
— Я сомневаюсь, мистер Эйнсон, что он сможет принять вас сейчас, не назначив встречу заранее.
— Он должен увидеть меня, моя дорогая девочка; пожалуйста, доложите обо мне.
С сомнением покусывая ноготок своего маленького пальчика, девушка исчезла во внутреннем офисе. Через минуту, не говоря ни слова, она провела Эйнсона в комнату Михаила. Эта секретарша вызвала у Эйнсона чувство раздражения. Он всегда очень старательно улыбался ей и кивал, но ответное приветствие казалось ему исключительно искусственным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});