и вредные привычки. К сожалению расстаться с чешским гарнитуром было куда проще чем с привычкой курить. Поэтому они постоянно, в любом месте стреляли у нас сигареты. Я особенно не переживал, потому что расстаться с вредной привычкой решил попозже и заправился сигаретами полностью по разрешенной норме — два блока на человека, включая детей.
Последняя семья — двое из тринадцати, представляла собой пару среднего возраста — лет сорока, сорока пяти. О женщине ничего сказать не могу, поскольку она совершенно потерялась на фоне своего мужа. О самом муже я не могу сказать ничего хорошего, кроме того что он был так называемым диссидентом.
О диссидентах хорошо читать на страницах газет и выслушивать репортажи по "Голосу Америки". В нормальном человеческом общении они обычно оказываются весьма неприятными типчиками. Наш спутник не был исключением.
Свою жену он лишь терпел, нас же откровенно презирал. Еще бы. Он был настоящим пострадавшим диссидентом. В тюрьме и психбольнице он правда не сидел, но с работы его выперли за какую-то антисоветскую деятельность. Последние годы, дабы как-то свести концы с концами и не загреметь дальше за тунеядство, он работал дворником на 60 рублей. Заботиться о нем и его семейном благополучии он предоставил своей жене, которая к счастью диссиденткой не была и потому материальная проблема не стояла так драматично. С нами он практически не общался. Лишь изредка спускался он в хол, где мы сидели, смотрели телевизор и разговаривали. Пожалуй с одной лишь целью — ввернуть в разговор какую-нибудь оскорбительную фразу. Он был уверен, что это они, диссиденты своими трудами и бескорыстностью проложили тропу на Запад, которой сейчас бессовестно пользуются всякие незаслуженные трусы и мерзавцы — то бишь мы.
К счастью он в основном молчал, споров не вел, поскольку считал это ниже своего достоинства и лишь однажды на моей памяти заметил "что вот некоторые жертвовали всем, что бы другие вот могли наслаждаться жизнью." На что Роза Яковлевна тогда беспардонно ответила, что это сделал Христос и довольно давно — две тысячи лет назад.
Минутная стрелка остановилась ровно на девятке и в ту же секунду из-за угла показался небольшой автобус, который должен был доставить нас на Венский железнодорожный вокзал. Автобус затормозил рядом с воротами пансиона. Из кабины выскочил шофер. Быстро, по-деловому он открыл багажное отделение и скомандовал “Last Gep;ck ”. Мы торопливо закидывали чемоданы. Позади нас прогуливался шофер и удовлетворенно подбадривал “Schnell, schnell”.
Погрузка багажа практически закончилась и вдруг мы услышали вопли моей пятилетней дочери. Оказывается пока мы, потеряв бдительность, грузили чемоданы она полезла на дерево и свалилась оттуда при этом сильно расцарапав ногу. Теперь она орала со всей мочи по децибелам явно переплюнув десяток культурных австрийских детей с соседней детской площадки. Мы в панике бегали вокруг нее, пытаясь, закрыть рану носовым платком. Сзади к нам подскочил взбешенный шофер — надзиратель. Он дико ругался показывая пальцем то на автобус, то на часы. Из пансиона на крики выскочила домработница Марта. Она сходу сообразила что делать. Метнулась в дом потом выбежала оттуда дежа незатейливые медицинские предметы скорой помощи — бинт и вату. Австрийский шофер вел себя совершенно паскудно. Орал, вероятно о том что опаздывает уже на целую минуту. В ярости запрыгивал в водительское кресло. Заводил мотор показывая тем самым что сейчас уедет, потом выключал его и снова начинал орать.
Наконец Марта не выдержала. Она выпрямилась и выдала шоферу какую-то длинную немецкую фразу. Возможно предупредила что сообщит куда следует о его хамском поведении. Шофер замолчал, потупился потом, схватил рацию и начал кого-то вызывать. Языка мы естественно не знали, но по тону можно было понять тему разговора. Вначале он сбивчиво и виновато излагал кому-то суть дела. Потом замолчал, изредка по-солдатски выкрикивая знакомые нам по советским военным фильмам слова "Яволь, яволь …", дальше уже совсем успокоившись вальяжно произносил "я, я, я…". Потом спокойно сидел на водительском месте безразлично взирая на посадочную суету. Видимо начальство его успокоило, что коли уж вины его нет, то и на его "капиталистическом соревновании" это не отразится.
Отблагодарив Марту единственно знакомой немецкой фразой "danke sch;n" мы погрузились в автобус. Автобус не спеша тронулся в направлении вокзала. Шофер, дабы загладить свое хамское поведение уже даже работал в качестве гида, изредка указывая на какие-то Венские достопримечательности. Мы сидели в автобусе глазея по сторонам изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Напротив нас расположились наши Одесские приятели. Они видимо решили воспользовавшись передышкой и недавним инцидентом попытаться привить своей дочке чувство гуманности.
"Леночка" — уговаривала бабушка свою внучку — "Будь доброй девочкой. Подари Диночке свои очки. Ей так больно. Она ножку побила."
Детские солнечные очки со звездочками и сердечками, купленные где-то в Вене составляли предмет особой гордости Леночки и одновременно чувство зависти моей дочери. Она даже перестала скулить и притихла осознав всю важность момента. Леночка не соглашалась. Умненькая пятилетняя русско-еврейская девочка аргументировала свои мысли следующим образом. "Почему хорошая послушная девочка, которая по деревьям не лазает и ножки не царапает должна дарить свои ценности нехорошим и непослушным девочкам. Бабушка ничего этой логике противопоставить не могла и давила на гуманность. Впрочем, даже умные взрослые дяди из большой политики тоже ничего вразумительного не могут ответить на подобный вопрос.
Перед нами сразу за водителем сидел наш знакомый диссидент со своей женой. Жена изредка оборачивалась, интересуясь у ребенка не болит ли ножка. Сам диссидент сидел строго и прямо, за все время ни разу не обернувшись, еще раз демонстрируя свое презрение ко всяким там прихлебателям. Он направлялся в Италию на важную встречу с американскими официальными лицами, а какие-то там трусы, окопавшиеся сзади отняли у него пять минут драгоценного времени. В нагрудном кармане пиджака, среди прочих важных выездных документов он вез особо ценную бумагу — доказательство своей политической и правозащитной деятельности. Оригинал этого документа никто не видел, но фотокопию — ксерокс в свое время он нам милостиво позволил подержать. Этим доказательством был фельетон из какой-то заводской многотиражки. Фельетон назывался стандартно-просто безо всяких литературных изысков — "Позор пьяницам и тунеядцам". Некий горе-корреспондент этой газеты, скрывающийся под именем "Иван Правдоносец" решил пропесочить — по названию фельетона понятно кого. Но по своей дурости и ретивости он как-то некстати обыграл фамилию нашего диссидента — Красноштейн. Правдоносец упомянул, что в свое время, когда Красноштейна выперли с основного места работы за нехорошую деятельность, на заводе его пригрели, пожалели и доверились первой части его фамилии — "красный". При