ним. И вдруг, мои невидимые ладони ласково коснулись чего-то неуловимо нежного, словно шёлк. Непроизвольно скользнули вниз, и задержались ненадолго, на нежной упругой поверхности, что будила приятные чувства.
Вдруг я понял, что ласкаю ладонями полную, упругую женскую грудь.
— А! — я издал слабый вскрик, от стыда чуть не сползая по стеночке. Поспешно отдернул телекинетические ладони от прелестницы, которую нащупал сквозь стены и переборки, и выдохнул, протирая испарину на переносице.
«Боже мой!» — панически подумал я. Хоть бы меня никто не заметил!
— И такие люди, как ты, ещё запрещают мне ковыряться в носу, — осудил меня Шут. — Облапал бедную девушку прямо сквозь дверь, пока она была в душе, и даже не спросил её, дуру. Моя школа!
— Отстань, — прошипел я, ускоряя свой шаг. У меня со стыда горело лицо, и мне пришлось подавлять себя, чтобы хотя бы, не хвататься за голову поминутно. И как меня только что угораздило!?
***
— Сто четырнадцать, пять, сорок восемь, — я лихорадочно повторял адрес, пока шел по тоннелю. Некоторые ответвления вели в сторону других улиц, а другие были всего лишь входом в подземные «подъезды» домов. Из-за этого, дороги города под землей все больше напоминали мне причудливый лабиринт — с бесчисленными петлями поворотов и изгибов коварных улиц. А ведь где-то были ещё переходы с этажа на этаж.
Чистые улицы перемежались грязными, замусоренными трущобами, где стены исписывали грубой наскальной грамотой, а по полу текли реки из нечистот. Но все же, здесь иногда встречались также укромные уголки, обширные дворики и оживленные подземные перекрестки. И на первом же из них я встретил столько сооружений для детских игр, сколько не встречал ни разу ещё в своей жизни.
Множество паучков — перпендикулярных лестниц в виде куполов; песочниц, детских горок и барабанов, как для беговых хомячков. А также качелей, каруселей, и качалок на пружинах в виде лошадок, которые уже облюбовали себе малыши. Когда я впервые услышал перед собой их веселый беспечный шум, то на миг я ощутил себе настороженным диким тигром, который приблизился, первый раз в его жизни, к мегаполису людей.
С суматошно бьющимся в груди сердцем, на ватных ногах я прошелся вдоль оживленной площадки, и задержался возле зеленого коврика газона. Мои ладони скользнули вдоль искусственной травы, и ощутили на коже мягкий шелест шелковистых волокон, неотличимых от живых. Я бросил взгляд вверх, и увидел на небе... «Солнце»?
Оптическая иллюзия имитировала голубое безоблачное небо, и над площадкой в зените стояло светило, которое освещало её ярко, как днем. Искусственное, конечно, но все же. И... здесь оказалось столько беззаботных детей, которые игрались и нисколько не были озабочены моим присутствием, что я просто не мог больше звать это место — Ад.
В этом странном месте, спустя шесть сотен лет от моего рождения, жизнь била ключом. Жизнь людей, какими мы стали. Даже если вспомнить, что всех здесь рано или поздно ждет Извлекатель — для меня это было чудо из чудес. Самое прекрасное, дивное чудо из всех, что я видел с момента своего пробуждения. Ведь здесь были дети, а значит — здесь было кому продолжить путь за тех, кто неизбежно уйдёт.
Я тяжело выдохнул воздух из дрожащей груди, встал и пошел вперед. И пока я шел вдаль, то часто ловил на себе пытливые взоры. Большинство из тех, кого я встретил в этих переходах, конечно, были ребятишки или юные создания. Прелестные создания — сказал я себе откровенно. Но мужчин возраста меня самого на Земле я не встретил даже на горизонте, и это меня тревожило.
Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, куда они все уже делись. Извлекатель не ждёт смерти от старости.
— У всего есть цена, — заметил мне Шут, и помолчал. — Помнишь, как я спрашивал у тебя, что люди получают, жертвуя свои жизни? Возможно, на этой детской площадке мы и увидели, что. Жизнь других. И жизнь всех. Ресурсы на продолжение жизни тоже не берутся из ниоткуда.
— Ты сам-то не горел желанием идти в Извлекатель, как я помню, — огрызнулся я, пытаясь унять бьющееся в груди сердце.
— Это конфликт личных интересов с интересами общества, парень. Все это уже было много раз, и описано везде, — лениво отметил мне Шут. — Но случается так, что необходимо поступить определенным образом, чтобы общество продолжало жить дальше. Не хочешь жертвовать собой — заставь жертвовать собою других. Вообще неважно, нравится происходящее кому-то или нет — оно могло не нравиться даже тем, кто нашёл в себе силу принудить всех к такому образу жизни. Они сделали то, что должно. Или ты думаешь, что кислород, которым ты дышишь, берется из ниоткуда? Из ниоткуда берется свет, который на нас льется? Еда, которую вы с Белкой ели в походе? Разве это хуже всеобщей смерти?
— Уж свет они могли бы и сберегать больше, — проворчал я неодобрительно, оглядываясь вокруг. — Проклятье, если бы я только знал, из чего делается эта еда, у меня кусок бы в горло не лез.
— Так недолго и стать аскетом, Антон, — рассмеялся мне Шут. — Чем меньше человеку нужно потреблять ресурсов для счастья — тем лучше?
— Теперь я готов подписаться под каждым словом. Но ещё раньше это говорили, упирая на исчерпаемость ресурсов.
— Так люди же — возобновляемый ресурс, разве нет?
— Типун тебе на язык, Шут. Они потребляют ресурсы, между прочим.