Читать интересную книгу Пребудь со мной - Элизабет Страут

Когда он вернулся домой, в нормальное состояние его снова привела Конни Хэтч (всепонимающее спокойное сияние ее зеленых глаз). Она указала ему на запеченные яблоки, привезенные Элисон Чейз.

— Возьмите это домой, Конни, — сказал священник. — Я не выношу запаха яблок.

— Да, запахи могут довести человека, — кивнув, легко согласилась Конни и уложила их в зеленый пакет из бакалеи. — Когда я работала на Окружной ферме, мне приходилось всю одежду с себя снимать, как только я домой входила, и оставлять ее в другой комнате. И даже тогда мне казалось, что маленькие кусочки этой фермы застряли на волосинках у меня в носу.

— Еще бы! — ответил ей Тайлер, вспомнив старушку-вдову Дороти, которую дочь выпроводила на Окружную ферму (так в городе называли дом для инвалидов и престарелых, расположенный в сельской местности) через несколько месяцев после того, как священник приехал в Вест-Эннет. — Я вообще не могу себе представить, как вы могли вынести эту работу.

— Я ее и не вынесла, — ответила Конни. — Кэтрин наверху, раскрашивает картинки.

— Спасибо, — сказал Тайлер. — Вы не могли бы немного задержаться — быстренько выпить со мной чаю?

И она задержалась, ее сильные пальцы с покрасневшими кончиками крепко обхватывали исходящую паром чашку; она склоняла голову набок, слушая его рассказ о том, как он был студентом в Брокмортоне и как теперь ему кажется, что это было сто лет тому назад.

— Время, — сказала Конни, — очень странная штука. Я еще как следует в нем не разобралась.

Она уехала, забрав с собой яблоки и защитный барьер, который создавало ее присутствие между ним и голосами Джейн Уотсон и Мэри Ингерсолл, ибо эти голоса возвращались к нему с ощущением, что сейчас, когда он сидел на кровати Кэтрин, у него внутри застрял моток колючей проволоки.

А для Кэтрин это было вот как: если она потрясет головой как следует несколько раз, то станет правдой, что она не говорила: «Я ненавижу Бога». Рядом с малюсеньким фактом, что она все-таки сказала: «Я ненавижу Бога», вырастет очень большой факт, что она этого НЕ ГОВОРИЛА. И сейчас важно, только чтобы папа посмотрел на нее прямо сейчас так, будто он ее в самом деле видит, чтобы он огромной, как лапа, рукой погладил ее по голове, чтобы исчезли сердитые морщинки у него между бровями. Но они не исчезали — они оставались во время всей молитвы, а после нее он ничего больше не сказал. А ведь иногда говорил ей что-нибудь, вроде бы ведя разговор: «Сегодня Уолтер Уилкокс заснул во время службы, и его разбудил собственный храп».

Нет, сегодня папа встал, и сердитки по-прежнему оставались там, где у него толстая кожа над носом, и, когда он погасил свет, он задержался в дверях и сказал, как иногда говорил раньше: «Помни, Кэтрин, будь всегда внимательна к другим. Всегда прежде всего думай о другом человеке».

Она лежала в темноте и размышляла о том, кто мог быть этим другим человеком. Это, наверное, Иисус Христос. Она была рада, что это не Конни Хэтч, ведь «человек» значит «мужчина», а Конни не мужчина, и поэтому о ней незачем думать прежде всего. Кэтрин плотно зажмурила глаза, надеясь, что это принесет ей сон. Ей не нравилась Конни. Ей даже смотреть на нее не нравилось.

— Дорис, иди спать, — сказал Чарли Остин.

Ему казалось, что они уже целую вечность сидят тут, глядя в телевизор. Он успел невзлюбить этот новый сериал, который ему приходилось смотреть, — «Сумеречная зона»,[52] про «пятое измерение за пределами человеческого знания». Он сидел на диване вместе с детьми; старший сын присел рядом, на подлокотник дивана, и безостановочно жевал картофельные чипсы: похрустывание каждой новой порции, отправленной им в рот, невероятно бесило Чарли.

— Здоровско, пап, правда? — спросил сын, ткнув отца в ногу.

— Почему бы тебе не сесть в кресло? — спросил Чарли.

— А мне тут нравится. Здоровско, а, пап? Ты только посмотри, пап!

На экране телевизора огромная рука высунулась из земли: это бросило Чарли в неудержимую нервную дрожь.

Наконец детей отослали спать, и теперь они с Дорис вдвоем смотрели «Неприкасаемых»; Чарли был бы даже способен получить удовольствие от сериала — ему вроде бы нравился парень, игравший Элиота Несса,[53] — если бы мог смотреть фильм в одиночестве. И, взглянув на профиль жены, он подумал — она же на самом деле не смотрит кино, просто уставилась в телевизор: на лице ее застыло выражение напряженного ожидания.

— Иди же, — сказал он.

— Да мне хорошо. Я посижу здесь с тобой. — И все же она смотрела не на него, а прямо перед собой.

— Я не устал. Я перевозбужден. Давай-ка иди спать.

Дорис взглянула на мужа.

— Давай я помогу тебе расслабиться, — сказала она, и положила руку ему на бедро.

Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

— Мне хотелось бы попытаться, — прошептала она и подвинула руку.

Чарли почувствовал, как его член, упрятанный в нижнее белье и брюки, шевельнулся. Ну и капризная же он штука — не знает ни стыда ни совести, только свой собственный дурацкий голод. Если не открывать глаза… думать о той женщине в Бостоне… о ее поясе с резинками… о краях ее чулок, пальцах ее ног, таких напряженных, когда она лежала на самом краю кровати… «Давай поиграем в доктора», — предложила она, тронув его за уши.

Чарли открыл глаза.

— Дорис, — сказал он, взяв ее руку и отодвигая ее подальше, — иди, пожалуйста, спать.

Она встала, по лицу ее катились слезы; она аккуратно складывала вязаный шерстяной платок, вешала его на спинку дивана и взбивала диванные подушки, а слезы заливали ей нос.

— Вот проклятье, — тихо произнес Чарли. — Высморкай нос и отправляйся в постель.

От его жестоких слов она громко разрыдалась, и Чарли сказал:

— Да замолкни ты, ради бога. Детей разбудишь! — И что-то болезненно сжалось у него в животе.

«Эксгибиционизм, — говорила женщина в Бостоне, пожелав раздвинуть занавеси в их гостиничном номере, — конечно, меня не раз обвиняли в эксгибиционизме», — и обернулась к нему со смехом.

Чарли подумал, что его жена эксгибиционистка иного толка. Он подумал, что ее слезы говорят ему: «Будь свидетелем моих страданий». И ему захотелось крикнуть: «Зачем мне быть свидетелем твоих страданий? Твои страдания причиняют мне боль!»

Дорис поднялась на несколько ступенек, и он услышал, что она спускается обратно. Остановившись напротив дивана, где сидел муж, она произнесла дрожащим голосом:

— Хочу, чтобы ты знал: я пошла к Тайлеру Кэски и сказала ему, что ты меня ударил.

Чарли поднял на нее глаза. Тихо спросил:

— Ты в своем уме?

— И ты спрашиваешь меня, в своем ли я уме? Ну и смех, Чарли! Ты спрашиваешь меня!

Он опустил глаза:

— Я тебе не верю. Я понимаю — ты выдумываешь.

— Нет, не выдумываю. Он сказал, нам надо обратиться к какому-нибудь другому священнику, чтобы тот нам помог. Сам он не пожелал беспокоиться.

— Теперь я точно знаю, что ты выдумываешь, — сказал Чарли, безразлично махнув рукой. — Тайлер никогда не сказал бы, что не желает, чтобы его беспокоили. Впрочем, я уверен, если бы ты ему и вправду это сказала, он именно так себя и почувствовал бы.

— Я вправду ему это сказала, и он так себя и почувствовал, и тех слов он, конечно, не произнес. Он сказал, мы можем прийти к нему, если бы тебе это показалось удобным, но он подумал, что ты не захочешь.

Теперь Чарли понял, что она говорит правду, и у него перехватило дыхание. Задыхающимся голосом он произнес:

— Дорис, ради бога, ведь это ты ударила меня первой. Ты сказала ему, что это ты меня ударила первой? Разумеется, нет. А про рожи, которые ты корчишь, ты ему рассказала? Он сам захотел бы тебя стукнуть, если бы увидел, как ты выпячиваешь свою нижнюю губу и мотаешь передо мной лицом туда-сюда. — Он встал и снова сказал: — Отправляйся в постель. — Потом, когда она стала подниматься по лестнице, добавил: — Может, твой жалостливый священник предоставит тебе новый церковный орган в качестве приза за твои страдания.

Чарли выключил телевизор и остался сидеть в темноте. Но он боялся темноты, и сердце у него сразу заколотилось. Он подошел к окну, но за стеклом, всего в нескольких дюймах, увидел лишь тьму ночи. Это напугало его еще больше. Он снова включил телевизор.

Глава пятая

Первый снег выпал, когда на дворе еще стоял октябрь. Снег пошел во второй половине дня, легкий, как белые пушинки одуванчиков, разбрасываемые откуда-то с высоты — с самого неба. Пушинкам потребовалось много времени, чтобы добраться до земли, — так высоко и на большом расстоянии друг от друга они плыли в воздухе. Но в падающем снеге было спокойное упорство, и перед вечером мягкое покрывало уже лежало там, где хоть немного возвышалась земля. А прямо перед тем, как пала тьма, небо прояснилось и температура резко понизилась; холодный ветер загулял по прибрежным городкам, так что свежий снег закрутило, словно его взметала огромная метла. Утром он лежал уже там, где его оставил ветер, — длинными, дугообразными складками на поле или смешанными с опавшей листвой кольцами у подножия деревьев. Снега было немного, но земля промерзла, и ветви обнажились. Небо стало светло-серым, светящимся, обещая потепление, и ожидался новый снегопад.