Читать интересную книгу Эхо в тумане - Борис Яроцкий

Отход отряда враг обнаружил скоро и начал неотступное преследование. Несмотря на пасмурную, дождливую погоду, в небе кружил самолет-корректировщик, а по берегу болота, как шакалы за добычей, шли фашисты Они не торопились — отряд, обремененный ранеными, двигался очень медленно. Преследователи останавливались и с удобных позиций открывали огонь по камышам. Далеко не каждая пуля пролетала мимо!

Многих обессиленных поглотила глубокая озерная речка. Но на всем пути бойцы не оставили ни одних носилок. Пока в человеке теплилась жизнь, товарищи боролись за его спасение. Раненые бредили, молча умирали, а те, кто был в сознании и понимал, что происходит вокруг, требовательно просили:

— Ребята, бросьте… Товарищ политрук, прикажите… Иначе мы все тут…

Когда отмалчиваться было невмоготу, Колосов отвечал:

— Мы — бойцы Красной Армии. Среди нас нет сволочей.

Отряд, несмотря на свою малочисленность и трагичное положение, оставался боевым. Пройденный путь был вымощен трупами. Слева, справа вспыхивали яростные схватки. Раздавались глухие хлопки гранат. Болото принимало убитых. А в сумке политрука все больше накапливалось комсомольских билетов.

«Если выберусь, — твердил он себе, — внесу предложение: тем, кто отправляется в рейд, документы с собой не брать. — И тут же словно в оправдание: — Боец, если он очень хочет победить, мечтает о решительном наступлении. Зачем же оставлять в полку документы? Когда билет у сердца, человек воюет уверенней».

В эти дни на ум приходила мысль, что и его партбилет будет в одной стопке с комсомольскими, пробитыми пулями, обагренными кровью…

От голода кружилась голова, подташнивало. Несколько раз Колосов принимался грызть ржаной сухарь — из НЗ Сатарова. Болело нёбо, болели десны, и с трудом ворочался распухший язык.

На одном из привалов политрук видел, как Шумейко делил с Зудиным сухарь. Зудин, в свою очередь, переломил сухарь пополам: одну половину оставил себе, вторую отдал собаке.

— Ешь, Барсик. Нам еще шагать да шагать…

Барс смотрел на Зудина влажными глазами, полными человеческой жалости, он словно чувствовал, что сухарь — это все, что может поддержать раненого.

— Товарищ политрук, может, включить радио? — вдруг предложил Шумейко.

— Включайте.

На волне Ленинграда звучала знакомая с детства мелодия. Кто-то пояснил:

— Чайковский. Танец маленьких лебедей. От этой милой музыки плакало сердце…

Группа таяла на глазах. Из семидесяти осталось пятьдесят. Наконец в белесом дымчатом небе показались огни: красные, зеленые, голубые. Они вспыхивали над горизонтом и, описав дугу, медленно гасли.

— Ребята, фронт!

Фронт почему-то оказался на юго-востоке.

Еще двое суток ползли, чтоб услышать орудийный гул. Невдалеке втягивалась в перестрелку группа Кургина — дрались трофейным оружием. Колосов не выдержал, послал Гулина на связь. Его долго не было, а когда вернулся — бойца не узнали. Страшен человек в минуту ярости, в минуту горя — еще страшней.

— Докладывайте!

Гулин молчал. В его словно тронутых пеплом глазах было пламя. Рядом лежали носилки с ранеными. Ребята затаив дыхание выжидающе смотрели на разведчика. Сейчас только он мог принести слово надежды.

Политрук отвел Гулина в сторону.

— Что передал лейтенант Кургин?

— Он… весь исколот… штыками.

— Кто принял командование?

— Я видел только мертвых.

— Местность осмотрели?

— Да. Был ранен Петраков, комсорг Борташевич На них свежие бинты. Их тоже, как и командира…

Гулин заплакал.

Словно не замечая слез своего лучшего бойца, Колосов распорядился:

— Вам придется вернуться. Может, кто жив…

С Гулиным отправились Лукашевич и Хефлинг. Ничего нового они не добавили. Потрясенный виденным Хефлинг говорил:

— Красную Армию победить нельзя.

29

В последний бросок отряд вложил всю силу своей ярости. В карабинах и автоматах патронов не осталось, и на вражеские пулеметы бойцы бросились с ножами. Здесь в рукопашной погибли сержант Лукашевич, разведчик Гулин, комсорг Данилов. Уже в окопе, сбив ногой пулемет, вцепился фашисту в горло Эрик Хефлинг. Его толкали прикладами, кололи штыками. Но и мертвый, он не разжал пальцев.

Пока смельчаки подавляли огневые точки, остальные бойцы торопливо спихивали носилки в глубокую траншею — красноармейцам. Политрука подхватил бородатый старшина. Уже на руках у него он потерял сознание. Очнулся в зеленой палатке лазарета и сразу же принялся расспрашивать, где его люди.

— Здесь они, — отвечал молодой военврач, не иначе, как вчерашний студент мединститута. — Здесь они. Все, кто вышел.

* * *

В тот же день Василия Колосова увезли в село Пряжу, и там вскоре он встретил знакомого однополчанина. Тот рассказал о событиях, которые произошли в полку, когда отряд был в рейде. Фашисты перешли в контрнаступление внезапно. Пришлось отходить с тяжелыми боями, теряя людей и технику.

— Живы ли Шумейко, Зудин? — допытывался политрук, не в силах скрыть волнение.

— Это те, которые с собакой? — уточнил однополчанин. — Представьте себе, живы. А собака в том, последнем вашем бою выручила ребят. И как выручила! На них наскочил фашист. Так собака не дала ему даже притронуться к автомату… И Шумейко молодец — враз обезоружил!

Рассказал однополчанин и такое:

— На второй день после ухода отряда собака вдруг заметалась, стала остервенело грызть веревку. Повар было подсунул ей котелок с кашей. Да куда там! Собака бесновалась, будто ее огнем пытали. Перегрызла она веревку и махнула по следу — через линию фронта.

— Постойте, когда это было? Во сколько часов?

— Примерно в пять вечера на следующий день.

Политрук вспомнил детали первого дня боя.

— В пять вечера Зудина ранили…

Сто пятьдесят три комсомольца рейдового отряда навсегда остались в лесах и болотах Карелии. Вернувшимся из рейда и выжившим после дистрофии предстояла долгая-долгая война — почти четыре года.

«Красную Армию победить нельзя» — в ушах Колосова звучал голос Эрика Хефлинга, славного немецкого товарища. Вряд ли будет известна его могила, но память о нем не сотрется.

За десять дней, оказывается, можно прожить целую жизнь!

Эпилог

Самолет держал курс на Петрозаводск. Был июль — на всем огромном пространстве северо-запада России господствовала изумительно прекрасная белая ночь.

За иллюминатором, далеко внизу, медленно проплывали зеленые лоскуты хвойных лесов и синевато-пепельные, как дымчатые стекла, большие и малые озера. В них розовой мозаикой дробилась высокая заря, уже не вечерняя, но еще и не утренняя.

«Маяк» только что просигналил полночь, но пассажиры в салоне бодрствовали: все смотрели белую ночь. Светлое небо без единой звездочки, и в полнеба — заря, яркая, броская, как на лубке. Заря отгоняла дрему. Из-за горизонта выплывала Карелия. Самолет пересекал зеркально-чистую Ладогу. По застывшей, спокойной воде легко скользила его стреловидная тень.

Генерал-полковник Василий Антонович Колосов искал взглядом реку Шую. Это на ее болотистых берегах молодой политрук принял боевое крещение. Тогда он был почти в три раза моложе. Ах, эта белая ночь! Давила она, как зависшая осветительная бомба. Стоило над болотом слегка приподняться — и твоя голова становилась для врага мишенью. В карельских лесах фашисты стрелять умели…

Память неумолимо вела в те первые, адски тяжкие дни войны, и от нахлынувших воспоминаний больно щемило сердце. Не отрываясь от иллюминатора, Василий Антонович глубоко вздохнул, привычным движением руки поправил русые — седые и редкие — волосы. Сосед по креслу, долговязый молодой парень в джинсовом костюме с эмблемой на груди «ВССО», не иначе как студент, снисходительно усмехнулся.

Вздох у генерала получился невольным: нелегко вспоминать то, чего не вернуть, но можно было и не потерять, зная тогда все, что знаешь сейчас.

Неожиданно по трансляции прозвучал отработанно-вежливый, неторопливый голос стюардессы:

— Уважаемые пассажиры! В связи с туманом Петрозаводск не принимает. Посадка в Ленинграде.

Пассажиры недовольно зашевелились, зашуршали газетами, заговорили… Такая чудесная ночь — и вдруг Петрозаводск не принимает. Была бы гроза, ливень!

— Туман — это хорошо, — вслух произнес генерал, и сосед-студент насторожился. Что же тут хорошего? Люди вовремя не прилетят, а ведь у каждого свои дела, притом, как правило, неотложные. Не праздным туристом летит и генерал, но почему-то радуется летнему онежскому туману. В ясную, безветренную погоду он бывает густой и белый, как сметана. Но густой ненадолго — пока одна заря сменяет другую.

Василий Антонович и сам удивляется. Он ведь произнес не свои слова. «Туман — это хорошо», — сказал лейтенант Куртин.