Читать интересную книгу Эхо в тумане - Борис Яроцкий

— Бросил я гранату — и за котел. А в котле — кофий. Я лежу, а кругом аппетитный запах… Аж дурно стало.

— Ты кофе-то когда-нибудь пил? — спросил его Чивадзе.

— Пил. До войны, — с готовностью ответил Пятак и, чтоб дальше не расспрашивали, напомнил: — Мы же решили о еде — ни звука.

Разговор о кофе враз прекратился. Еще до выхода на дорогу комсомольцы провели собрание. На нем постановили: чтоб не возбуждать чувство голода, о вкусных вещах не распространяться. Тем не менее есть зверски хотелось. Бойцы взбирались на сопки и до рези в глазах осматривали окрестности. Ну хотя бы один огород с картошкой, с морковкой, с турнепсом! В школе учили, что в Карелии сеют рожь, овес, ячмень и даже пшеницу.

Если эти злаки и росли, то только не у Шотозера. Тут были озы, сельги, «бараньи лбы», пески, валуны. Шумел сосновый бор, мягко белели березы, угрюмо темнела ольха, броско краснела рябина, и кое-где попадалась черемуха, на которой птицы собирали крохотные, как бусинки, черные от влаги ягоды.

Частичный ответ, почему в Финляндии немцам живется вольготно, давала вечерняя сводка Совинформбюро от 29 июля. Радист Шумейко записал ее почти дословно:

«..Финляндские ставленники Гитлера всячески рекламируют союз с фашистской Германией. Немецко-фашистские заправилы, в свою очередь, в официальных речах называют Финляндию своим «верным союзником». Однако немецкие фашисты ненавидят финнов, а финский народ видит в гитлеровцах своих лютых врагов. Пленный немецкий ефрейтор Фердинанд Доренталь, помещенный в лагерь для военнопленных, обратился к начальнику лагеря с просьбой не помещать его вместе с финнами. Доренталь при этом заявил: «Я ариец, и мне противно находиться вместе с грязными финскими свиньями». Финны же просили начальника лагеря убрать от них «обовшивевших голодранцев» — немецких солдат и офицеров. Финский пленный Пауль Луконнен, мотивируя свою просьбу, говорит: «С тех пор как немцы пришли в нашу страну, Финляндия потеряла независимость. Распоясавшиеся германские офицеры смотрят на финских солдат как на своих слуг. В Финляндии голод, а немцы нас грабят».

Сводку читали, обсуждали, обращались к политруку, чтоб он рассказал о финских коммунистах. Он хорошо знал только одного — товарища Куусинена, работника Коминтерна, видел одного комсомольца — он вел отряд через линию фронта. Хотелось верить: проводник объявится и доставит приказ командования, как действовать дальше.

Фашисты демонстрировали отход своей пехоты. На виду у наблюдателей верхнего дота построились в колонну и зашагали по дороге в направлении Суоярви. Получалось, что они уже не побеспокоят если не до утра, то, по крайней мере, до ночи. Значит, можно будет передохнуть, подумать об ужине.

Лейтенант Иваницкий с группой бойцов стал спускаться вниз. Когда до кухни оставалось метров триста, в лесу раздались выстрелы из миномета. Опять била батарея. Послышался нарастающий свист. Иваницкий успел крикнуть: «Ложись!» Но куда — вокруг плоская гранитная плита, огромная каменная глыба.

Мины упали одна за другой, и каждая была разящей. Через четверть часа обстрел прекратился. Здесь погиб лейтенант Иваницкий. Его принесли уже бездыханным. Вместе с ним отряд недосчитался еще семерых. Бойцов хоронили под соснами. В лесу, как дым, клубились сумерки.

27

Утром яростно стучали пулеметы, раскатисто бухали взрывы гранат… А когда наступало короткое затишье, опять с земли подбирали окровавленные тела товарищей.

Только сейчас Колосов стал понимать, почему тридцатилетний капитан Анохин выглядел пятидесятилетним. Да что — пятидесятилетним! Почерневший, как кора старого дуба, с синевой под глазами, и всегда — в любое время дня и ночи — бодрствующий. На комбате лежали заботы как проклятье. И он мученически нес их, памятуя: если не я, то кто?..

И все же сейчас ему было легче. Там он знал: есть сосед слева, сосед справа и в ближайшем лесу, среди вечных гранитных скал — штаб полка со всеми службами. Там он с полной уверенностью мог сказать, когда подбросят боеприпасы и когда заберут раненых. Там, если мерить мерками рейдового отряда, — райская жизнь, да и только.

Здесь была жестокая, как пытка, неизвестность. А это, по сравнению с заботами командира батальона, — штука посерьезней.

На глазах у подчиненных командир и политрук заметно седели. Невольно политруку вспомнились слова покойного родителя: «У юноши белеют волосы от близкого дыхания смерти». Смерть ходила по пятам, заглядывала в лицо, дышала в затылок, холодок ее дыхания до костей пробирал ознобом.

Отряд держался уже трое суток. Потерял половину личного состава. Боеприпасы кончились. Раненые умирали от гангрены.

По негласному договору командир и политрук стали больше времени проводить в землянках. Нельзя было не удивляться, как вел себя сержант Лукашевич. Круглолицый, с крупными карими глазами, он всегда был бодр и сосредоточен. Далеко не все, кто ему помогал, выдерживали, многие просились обратно, в окопы — там было легче.

— Вы где учились медицине? — спросил его Колосов.

— Нигде.

— А откуда же у вас сноровка?

— У меня отец хирург, работал в сельской больнице. Учил маленько…

— Вы хотели быть хирургом?

— К сожалению… Но если б я знал, что придется вот так, — Лукашевич обвел взглядом землянку, где теснились раненые, где вместо запаха йода царил хмельной смрад шнапса и рома. — Если б знал, учился бы прилежней. Отец хотел, чтоб я спасал людей… А я мечтал в геологи… Однажды я вычитал, что где-то на Таймыре из глубины выходят горячие ключи. Я собирался их разведать и заложить там город. В том городе будут расти апельсины и лимоны…

Не к месту вмешался сидевший у двери Гулин:

— Товарищ сержант, вы нарушаете решение собрания.

От смущения круглое лицо Лукашевича покрылось пятнами:

— Ах, да! Вы правы…

К их разговору жадно прислушивались раненые. И то, что Лукашевича оборвал Гулин, напомнив о решении собрания, кое-кому не понравилось. Если человек не разучился мечтать, не потерял надежду, он не утратил решимости сражаться.

— Продолжайте, товарищ сержант, — попросил Сатаров, лежа на животе у жарко полыхающей железной печки. Голос ординарца показался веселым.

— Как ваша «горошинка»?

Сатаров, безболезненно повернувшись на бок, с вызовом ответил:

— Это не «горошинка»! Это фашистский шакал! Но товарищ доктор этого шакала чик — и нету.

— Как это — чик?

— Пинцетом, товарищ политрук.

— У вас есть пинцеты?

— Сделали. Из проволоки, — ответил сержант.

По-старчески припадая на обе ноги, к блиндажу шел пулеметчик Метченко. Несмотря на взрывы мин, он ступал медленно и осторожно, обеими руками придерживая живот. Он будто нес хрустальную вазу. Его мертвенно-белые щеки напоминали блеклый лист газетной бумаги, много раз побывавшей под дождем и солнцем.

Никто сразу не понял, что он несет. Первым догадался Лукашевич.

— Кипяток! Шнапс! — крикнул он санитарам, подхватив пулеметчика.

Метченко, здоровяк Метченко, держал исходившие паром, выскальзывающие из ладоней собственные внутренности. Верный себе, он еще пытался шутить:

— Бежал вот… А пуля — рикошетом. Как бритвой! Вы не беспокойтесь. Я все собрал. Только вот перепачкал…

Слушая этот лепет, Лукашевич торопливо расстелил плащ-палатку. Ему помогали санитары.

— Прошу вас, товарищ политрук, уходите… — говорил сержант тоном приказа. Так обычно говорят врачи, наделенные властью. Нужно было немедля бороться за жизнь пулеметчика. Но спасти его вряд ли могли бы даже в госпитале.

Из верхнего дота было видно, как кружным путем колонны вражеских автомашин ползли на восток. Их уже не доставал даже трофейный станковый пулемет. Бессилие, как и неизвестность, удручало ошеломляюще.

— Обидно же, обидно!.. — признавался Кургин, до крови кусая губы. — Мы не отвлекаем на себя эту свору. А надо бы…

— Свое мы делаем, — отвечал политрук. — И делали бы лучше, будь у нас боеприпасы.

Взводы тем не менее добывали патроны, но за каждую сотню отряд расплачивался жизнями товарищей. Не стало ни сухарей, ни концентрата, и достать еду в этом краю оказалось просто невозможно.

Вечером под шум усиливающегося дождя радист Шумейко записал вечернее сообщение. В нем говорилось: «…Голод захватывает все новые и новые районы Финляндии. Рабочие бумажных фабрик в районе Куопио уже давно не получают хлеба по карточкам. В особенности тяжелое положение семей рабочих, мобилизованных в армию.

На днях покончила жизнь самоубийством семья рабочего Руоколайнена. В магазинах при фабриках — пусто. Узнав о том, что в город прибыли товары для главарей местной шюцкоровской организации, голодная толпа разгромила склад и растащила продукты. Вызванные для подавления беспорядков полицейские убили шестерых женщин…»