Читать интересную книгу Святая с темным прошлым - Агилета

Опасность же Кутузов любил и искал ее, как иные ищут укрытия от опасности. Когда во время восстания в Польше, гордые паны не захотели видеть на престоле Станислава Понятовского, Екатерина II поддержала своего любовника российскими войсками. А Михайла Ларионович тут же подал рапорт о том, чтобы ему присоединиться к этим войскам. Где еще стяжать себе славу, как не на поле боя! Не в тихом же лагере под Петербургом. И служил он в Польше так, что командиры отмечали его едва ли не в каждом донесении о победе. Равно, как и впоследствии – в Бессарабии и Молдавии – везде, где Оттоманская Порта препятствовала выходу России к Черному морю. Неизменно отличаясь доблестью, на виду у начальства был он всегда.

– Что ж вы потеплее себе местечка не выхлопотали, чем наш гарнизон? – лукаво осведомлялась Василиса.

– Да уж куда теплее! – смеялся Михайла Ларионович. – Летом от жары хоть в море топись! А так… Служил я в штабе у Румянцева квартирмейстером. И размещением войск заведовал, и провиантом, и рекогносцировкой. Да в штабе разве развернешься? Мне простор нужен, чтоб командовать, а в тепленьком местечке и скиснуть недолго.

Василиса преисполнялась к нему уважением.

Один лишь рассказ и поразил ее, и озадачил. Поскольку приоткрыл ту сторону души ее возлюбленного, с коей доселе она знакома не была. Как-то раз, когда ее лошадка, отдыхая от науки, шагала рядом с офицерским жеребцом, девушка, уже давно любовавшаяся этим золотисто-буланым скакуном, осведомилась: откуда он у Михайлы Ларионовича?

Тот охотно рассказал. Когда служил он в Бессарабии, владел там этим жеребцом по кличке Хан один турок из султанского гарнизона. Восхитившись прекрасным животным, Михайла Ларионович загорелся его купить, но не тут-то было – турок запросил за коня пятьсот червонцев[17]. Опечаленный ценой, Кутузов отказался от покупки, но чертов турок нарочно стал как можно чаще появляться у офицера на глазах именно на этом коне. Однако Михайла Ларионович не сдался и не выложил за жеребца бешеные деньги, он выжидал. И дождался-таки своего часа! После штурма и захвата важнейшей на том участке военных действий турецкой крепости, когда стало очевидно, что Турция теряет здесь свои права, хозяин жеребца сам явился к нему с предложением уступить коня за двести рублей. В итоге сошлись на ста шестидесяти.

– Да неужто вам после боя до торгов было? – изумилась Василиса. – Вон вы только что рассказывали, сколько товарищей в том деле потеряли, как слезами заливались, по трупам ступая… О коне ли тут думать?

Михайла Ларионович непонимающе пожал плечами:

– Что ж, товарищей уже не вернешь, а выгоду свою соблюсти никогда не помешает.

Василиса отвела взгляд.

В тот вечер ощутила она с грустной очевидностью: а ведь и сейчас выжидает Михайла Ларионович, выгоду свою соблюдая! Предвкушает тот миг, когда ее доверие к нему не станет полным, и тогда вновь поведет свое наступление. Ведь осталась она как не захваченная крепость у него в тылу, а сего допустить нельзя! Крепости должно покорять и разорять; впрочем, иногда и милуют их жителей, но не горше ли от этого твое поражение?

Со вздохом запахнула девушка одежду, как от студеного ветра. Тянет к ней ее избранника, спору нет, но тянет не душою, а разумом и телом. Ум его покорен необычным ее свойством, и, хоть не допытывался он более о том, откуда у Василисы ее дар, да насколько тот простирается, чувствовалось: ждет Михайла Ларионович новых откровений. А тело его, крепкое и ладное, всем строем их военной жизни подготовленное к сражениям, тело жаждет одержать победу. Что же за победою последует – разгром или милость – Бог весть!

XXIX

«…И подумалось мне тогда: едва ли есть в лекарском деле то, что здравому смыслу противоречит. От него и отталкиваться след…»

А тем временем дела сердечные переплетались с делами повседневными, точно нити в одном полотне, и негаданно накатило на Василису множество хлопот. Прежде всего обнаружилось как-то вдруг, что одежда ее прежняя полностью изношена и от холода спасает не лучше, чем рыбацкая сеть от ветра. Пришлось выкручиваться.

От тех солдат, что скончались осенью в лазарете, осталось порядком одежды: исподнего белья, мундиров, сапог. Они-то и пошли в дело. Надрываясь от натуги, девушка прокипятила вещи мертвецов в медном чане с мылом, высушила и принялась перекраивать на себя. Ушивала порты и рубахи, из мундиров нарезала теплые полосы ткани, обмотав которыми ноги, весьма способно было ходить в солдатских сапогах, что без обмоток болтались на ней, как ведра. Из плотного мундирного сукна справная вышла и юбка, и душегрейка, и платок на голову, почти совсем не пропускавший холода. А перешитая по ее фигуре, изрядно приталенная шинель шла Василисе, по ее мнению, гораздо больше, чем тулуп. Доходя девушке едва ли не до щиколоток, она скрывала все несовершенство нижней ее одежды.

За этими хлопотами пришла Василиса к одной любопытной мысли:

– А не странно ли, Яков Лукич, – задалась она вопросом как-то раз, – что я, здоровая, прежде чем одежду с покойника надеть, чищу ее, как могу, а для раненых мы рубахи мертвецов, не стирая, на корпию разрываем?

– И что с того? – не уразумел врач.

– Как что?! Грязными повязки у нас получаются.

Якову Лукичу явно не приходило это раньше в голову.

– Ну, – неуверенно проговорил он, – выстирай их, коли хочешь, хуже не будет.

Но Василиса не унималась:

– А разве вам в медицинской школе ничего о сем не говорили?

Яков Лукич только рукой махнул:

– Да какая там медицинская школа! Сам я из мещан, наукам никогда не обучался. Как в армию забрали, лет десять простым мушкетером[18] служил. А потом в денщики попал к немцу-врачу. Тот лекарем был справным, да вот по-русски ни бельмеса не разумел. За три года, что я при нем обретался, он материться только и выучился; правда, складно. Ну а я за ним приглядывал помаленьку – там что-нибудь подам, здесь – подержу, вот командир и решил, что я врачебное дело освоил. А потом, когда здесь, в Тавриде война к концу подошла, немца в Бессарабию перевели – там турок еще не добили – а меня где потише оставили. Сказали, мол, активных боевых действий сейчас нет, справишься и ты. Врачей-то знающих по всей армии – раз два и обчелся; вот и берут тех, что вроде меня.

Василиса не нашлась, что ответить.

Но, осознав, что Якову Лукичу самому еще впору учиться вещам очевидным, принялась потихоньку-полегоньку наводить в лазарете то, что, по ее мнению, было порядком. Как могла тщательно отмыла от копоти и пыли стены, печку и все лежаки для больных; прокипятила всю корпию и бинты, и, когда высох перевязочный материал, завернула его в чистый холст так, чтобы и пылинка сверху не осела. Старательно перемыла все инструменты, которыми пользовался Яков Лукич, и решительно сказала, что перед тем, как вновь пускать их в ход, следует протереть и ланцеты, и щипцы.

– И что ты об этой чистоте печешься? – пожимал плечами Яков Лукич. – Как снова раненые пойдут, так ей конец настанет.

Василиса, отмывая его кожаный передник с застарелой, въевшейся грязью, отвечала уклончиво, и сама толком не умея обосновать свое стремление к тому, чтобы раненых окружали чистые вещи. Но перед глазами у нее стояла миниатюра из летописи, повествующей о моровой язве; некогда она ее разглядывала вместе с отцом. Там интуитивно почувствовавший природу заражения художник, изобразил полчища неких чудищ, переходивших от дома к дому с затаившимися там испуганными людьми. Передвигались эти чудища по воздуху от заболевших к еще здоровым, они-то и натолкнули девушку на мысль о том, что воздух вокруг больных и все, что с ними соприкасается, должно быть очищено от чудищ.

В довершение задумалась Василиса вот о чем: воду для лазаретных нужд, в том числе и промывания ран, берут они из родника, но, хоть кажется она чистой на вид, раны часто гноятся. Меж тем подле них море с водой соленой, а кому не известно, что там, где соль, никакая гниль вовек не заведется! Притащив в лазарет несколько ведер морской воды, Василиса тщательно процедила ее через мелкий песок, смешанный с золой и, укупорив ведра полотном, так и оставила сохраняться на всякий случай.

Яков Лукич относился к ее нововведениям с беззлобной насмешкой, пока не пришел черед разводить в недоумении руками. За несколько дней до праздника Иверской иконы Божьей Матери случилась беда: во время учений разорвало пушку, куда засыпали слишком много пороха. Чудом никому не снесло головы, но человек шесть артиллеристов оказались изрядно посечены разлетевшимися осколками. И врач, и его помощница знали по опыту, что осколочные ранения самые скверные: всегда загнаиваются раны, а то и переходят в гангрену.

Но на сей раз все обошлось настолько чудесным образом, что Яков Лукич стал подозревать: а не новшества ли Василисины тому причиной? Специально заготовленной водой были промыты раны, а перевязаны чистейшими бинтами. И зажила развороченная осколками плоть у всех солдат без нагноений.