Читать интересную книгу Святая с темным прошлым - Агилета

При этом иногда (как чудовищно бы это ни звучало) организованная помощь раненым состояла в том, что им помогали… отправиться на тот свет. Например, при осаде Гройнингена в Нидерландах командир отдал приказ покончить со всеми тяжелоранеными и больными в отряде – уж больно много хлопот они доставляли! А главнокомандующий итальянской армией при Карле V, маркиз де Пескара, отдал приказ по войскам, чтобы все солдаты, которые не могут передвигаться сами, были заживо похоронены. Оправдывал себя он тем, что препятствовал распространению некой болезни. И ведь действительно воспрепятствовал…

Единственным светлым лучом, который мог бы немного озарить эту мрачную картину, были монастыри. При них создавались больницы-приюты, где раненый (если ему еще повезет добраться до подобного приюта!) теоретически мог отлежаться и выздороветь. Но практически благие намерения как всегда привели не туда, куда предполагалось. При полном отсутствии того, что в нашем понимании является гигиеной, смертность в этих заведениях зашкаливала. Если у одного твоего соседа по палате сыпной тиф, у другого – лихорадка неясного генеза, и все это вместе монахи лечат одними молитвами, много ли у тебя шансов?

Отправившись из Европы в родные края, мы тоже вряд ли найдем, чем похвастаться. После поражения Лже-Дмитрия в 1605 г. во время осады города Кромы в войсках Бориса Годунова началась эпидемия дизентерии. Когда весть об этом дошла до царя, тот, по совету своих московских врачей послал в войска нужные лекарства. Подействовали они или нет, неизвестно. Неизвестно также, сколько воинов осталось в живых, пока весть шла до Годунова, а лекарства – обратно.

Впрочем, прогресс неминуем, и в 1615 г. при царе Михаиле Федоровиче в русской армии уже был один лекарь, получавший жалование от государства. К 1670 г. относится указ о «безденежном лечении раненых чиновников и стрельцов», что подразумевает присутствие в армии хотя бы нескольких медиков.

При Петре I армия становится регулярной, и в ней появляются иноземные лекари (своих в достаточном количестве армия становится регулярной, и в ней появляются иноземные лекари (своих выучить еще не успели). екарства. а никаких надежд. колвыучить еще не успели). Правда, некомплект был по-прежнему ужасен: в 1738 г. на целый полк мог приходиться всего один врач. И вряд ли такое положение дел кардинально изменилось к октябрю 1773 года, когда Василиса попала в Ахтиарский гарнизон. О медсестрах же, как уже говорилось, речи вообще не шло. Поэтому идея Михайлы Ларионовича доверить девушке уход за ранеными была смелым новаторством по тем временам.

Впрочем, не в том ли состоит роль личности в истории, чтобы выдвигать нетривиальные идеи? Хотя, История и без того готовила подполковнику неповторимое место…

XXVIII

«…И ныне, на склоне лет, окидывая взглядом свой земной путь, не могу я припомнить более радостных часов, чем те, что выпали мне в ту зиму…»

Вскоре после праздника Крещения Господня, Михайла Ларионович в очередной раз пожаловал в лазарет, да не просто так, а с очередным подарком.

– Вот, – сказал он с деланной скромностью, кивая на свое подношение, – решил приобрести для нужд ваших санитарных. Раненых там перевозить или еще для какой надобности.

Яков Лукич при виде подарка изменился в лице, а у Василисы в смятении приоткрылись губы. Стояла перед ними лошадь, ладная, подобранная, молодая (видно и не искушенным глазом) и мягко прихватывала хлеб с ладони державшего ее в поводу офицера.

– Это на чьем же она довольствии будет? – сглотнув, осведомился Яков Лукич. – Лазарет-то сами знаете, как снабжают – у нас и полушки лишней не водится.

Михайла Ларионович махнул рукой:

– О сем не печальтесь – фураж вам будет выделен, я позабочусь. Ну, принимайте красавицу!

Повинуясь порыву, Василиса подбежала и обняла молодую кобылку за шею, прижавшись к ее шерсти лицом. Лошадка была удивительно красивой, рыже-чалой масти: рыжие волоски в ее шерсти так обильно перемежались белыми, что конская шкура на отдалении казалась розоватой, а вблизи – покрытой частыми стежками белой нитью. Нежно поглаживая лошадиную морду, Василиса обратила внимание на то, что уздечка из выделанной кожи явно не русской работы.

– У татар купил, где же еще! – подтвердил ее догадку и Михайла Ларионович. – Зовут ее Гюль; по-ихнему – цветок.

– Цветочек мой! – шептала Василиса, вороша пальцами конскую гриву.

И хотя после первого знакомства Гюль отправили на выпас с другими гарнизонными лошадьми, Василиса взялась ухаживать за ней сама, выучилась чистить, запаривать ей ячмень, которым подкармливали лошадей в зимние месяцы, и следить за копытами, чтоб не одолела их гниль. Она полюбила свою питомицу сразу и безоговорочно, как любит мать едва появившееся на свет дитя, и Гюль, будучи, как и все лошади, чрезвычайно чувствительна к внутреннему настрою человека, отвечала ей тем же. Через какое-то время, едва заметив приближающуюся Василису, она стала сама выходить из табуна к ней навстречу и касаться теплым храпом ее груди.

А у Михайлы Ларионовича был в подарке свой интерес. Решительно заявив, что, ввиду превратностей их военной жизни, Василиса просто обязана уметь держаться в седле, он принялся обучать ее верховой езде.

Эти-то уроки и вспоминала впоследствии Василиса как время ничем не омраченного счастья. Выезжали они с Михайлой Ларионовичем в степь над морем, и несколько часов кряду принадлежал он только ей, а она ему, и, хоть невинны были их занятия, ничего слаще этого Василиса и вообразить не могла. Не всякая ли девушка мечтает обрести в возлюбленном не только сердечного друга, но и того, кто мудро поведет ее за собой и будет отчасти отцом и наставником? А Михайла Ларионович учителем был превосходным: строго-спокойным, твердым в решении добиться цели и добрым к своей ученице, но без попустительства. Только теперь в полной мере осознала девушка, отчего так любят его солдаты и отчего батальон его по выучке никем не превзойден. Глядя в чудесные его глаза, все время видела она благую, но властную силу, ею управляющую, и помыслить не могла проявить слабость или воспротивиться. Владел Михайла Ларионович ее душой, как травинкой, что вертел в руках в минуты досуга, и доставляло это девушке лишь наслаждение.

Вскоре окрепли против прежнего ее голени, привыкшие едва не ежедневно стискивать конские бока, уже не выматывала душу рысь с брошенными стременами, и не истиралась в кровь о седло нежная кожа с внутренней стороны колен. На галопе не вцеплялась она отчаянно в повод, дабы не терять равновесия, но прямо держала спину; не вихлялось под ногой стремя, как приклеенное теперь к носку сапога, и мастерство ее доходило уже до того, что могла Василиса обернуться на скаку, чтобы послать улыбку своему учителю.

Много прелюбопытного довелось ей узнать за это время. О том, например, что лошадь, впервые видя своего нового всадника, шагов за двадцать уже знает, уверен он в себе или нет. И если нет, то будь человек хоть Ильей Муромцем с виду, конь и с места под ним не стронется, или же выбросит из седла. А если крепость духа в нем почует, то хоть мальчишке пятилетнему повиноваться станет.

– Тебя-то Гюль сразу хозяйкой признала, – добавлял Михайла Ларионович к смущению, но и удовольствию Василисы, – для нее твоя сила, как на ладони.

Девушка тихо удивлялась: никогда не почитала она себя сильной ни телом, ни духом, но не возражать же в ответ на похвалу!

По окончании их занятий, когда утомившихся от скачки, тяжело дышавших лошадей переводили на шаг, между учителем и ученицей непременно завязывался разговор. Василиса уж давно приметила, что ее возлюбленный весьма словоохотлив, в особенности же любит он повествовать о своих победах. Тут и вправду было, чем похвалиться! Еще отроком, в военной школе, в лучших ходил учениках, а в математике таких достиг успехов, что определили его преподавать оную солдатским детям, при той же школе обучавшимся. Там-то впервые испробовал он, еще совсем мальчишкой, сладостный вкус власти, к которой впоследствии тянулся, как влюбленный к предмету своих грез.

А после, приступив к военной службе и получив под свое начало солдат, быстро одержал победу над их сердцами. К ним, вчерашним хлебопашцам и мастеровым, насильно согнанным под знамена императрицы, нашел единственно верный подход: властвуя, быть им другом и во всем блюсти их интерес. Не приведи Бог покуситься на солдатское жалование, что делали иные из его сослуживцев, или наказать кого, не разобравшись. Всех, кто к нему обращался, выслушивал со вниманием, ни на чью беду не махал рукой. Любил хвалить, да прилюдно и мысль о геройстве как можно раньше старался заронить в солдатские души. Ведь чем еще сподвигнуть на усердие в ратном деле, людей, не выбравших его по доброй воле? Одним лишь обещанием того, что каждый может превзойти других выучкой и смелостью, высоко поднявшись в глазах командира и товарищей. Не уставал он повторять во время упражнений, что ведет свой батальон к воинской славе, не грозил солдатам ничем, лишь вслух сожалел о том, что едва ли сможет нерадивый блеснуть на поле боя. А поскольку донельзя уверен он был в своих словах, да в глазах его как будто полыхали предстоящие баталии, солдаты шли за ним, как завороженные.