Читать интересную книгу Сумасбродные сочинения - Стивен Ликок

— Равно как и распитие?

— Нет-нет, ни в коей мере. Закон не усматривает никакого криминала в простом распитии виски.

— Тогда объясните, пожалуйста, — если не запрещается ни производство, ни продажа, ни покупка, ни распитие виски, в чем же состоит сухой закон? Чем отличается Торонто от Монреаля?

Мистер Фарисейс поставил бокал на «конторский стол» и уставился на меня с искренним изумлением.

— Торонто? — задохнулся он. — Монреаль и Торонто? Чем Торонто отличается от Монреаля? Мой дорогой сэр, Торонто… Торонто…

Я стоял, дожидаясь разъяснений. И постепенно осознавал, что голос над ухом, твердящий «Торонто, Торонто, Торонто…» принадлежит не мистеру Фарисейсу, а кому-то другому.

Я рывком сел — на койке в пульмановском вагоне — и услышал, как идущий по проходу проводник выкрикивает: «Торонто, Торонто!»

Так значит, это был всего лишь сон. Подняв брезентовую шторку, я выглянул в окно. Там плыл старый добрый город, яркое солнце играло на церковных шпилях и плескалось в волнах залива. Он совсем не изменился, наш добрый знакомый — такой же веселый, чванливый, любезный, гостеприимный, сварливый, цветущий, праведный, преданный и отвратительный, как и прежде.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к носильщику. — Здесь действительно ввели сухой закон?

Тот покачал головой.

— Не слыхал о таком.

XVIII. Веселого Рождества

(пер. М. Десятовой)

— Мой дорогой юный друг, — возвестил старик Время, ласково кладя ладонь мне на плечо, — вы бесконечно молоды.

Тогда я оглянулся, сидя за столом, и увидел, что он стоит у меня за спиной.

Правда, я и так догадывался или чувствовал, по крайней мере, последние полчаса, что он где-то рядом.

Вам, дорогой читатель, я убежден, не раз доводилось испытывать это странное ощущение, будто рядом стоит кто-то невидимый, особенно в темной комнате с едва теплящимся камином, когда за окном глухая ночь и гудит басовито октябрьский ветер… Вот тогда-то через тонкую завесу, которую мы зовем Действительностью, и заглядывает в наше дремлющее сознание Невидимый мир.

Было у вас такое? Я уверен, что было. Можете не рассказывать. Стоп-стоп. Меня не интересует странное предчувствие, посетившее вас в тот вечер, когда тетушка Элиза сломала ногу. Оставьте свои воспоминания при себе. Я хочу поделиться своими.

— Вы ошибаетесь, мой дорогой юный друг, — повторил старик Время. — Глубоко ошибаетесь.

— Юный друг? — Как всегда в таких случаях цепляешься за самую несущественную деталь. — Почему юный?

— Прошу прощения, — мягко ответил старик. Он вообще отличался мягкостью манер, дедушка Время. — Глаза подводят. Я спервоначалу решил, что вам и сотни нет.

— И сотни? — задохнулся я. — Конечно, нет!

— Еще раз прошу меня извинить, — смутился Время. — Память тоже никудышная. Забыл. Вы ведь теперь этот рубеж редко перешагиваете. Жизнь у вас такая короткая стала.

Он горестно вздохнул. От стоявшей у меня за спиной фигуры веяло древностью и мраком, но я даже не обернулся. Не было нужды. Я видел его внутренним ясным взором, поскольку у каждого человека имеется врожденное представление о незримом облике старика Время.

Я слушал его бормотание у себя над ухом: «Короткая, такая короткая, какая же короткая у вас жизнь…», пока оно не слилось с тиканьем часов где-то в глубине притихшего дома.

И тут мне вспомнились его слова.

— Откуда вы знаете, что я ошибаюсь? — спросил я. — И откуда вам известно, о чем я думал?

— Вы говорили вслух, — ответил старик Время. — Но это не имеет значения. Вы сказали, что Рождество себя изжило.

— Да, — не стал отпираться я. — Так и сказал.

— А почему вы так решили? — поинтересовался он, склоняясь, как мне показалось, еще ниже над моим плечом.

— Понимаете, дело вот в чем. Я сижу тут битый час, хотя уже далеко за полночь, высасываю из пальца сюжет для рождественского рассказа. И никак. В наши жуткие времена это просто бессмысленно.

— Рождественский рассказ?

— Ну да. Понимаете ли, дедушка Время, — разъяснил я по дурацкой привычке нашего брата все время кого-нибудь просвещать, — все рождественские материалы — рассказы, анекдоты, рисунки — делаются загодя, в октябре.

Я думал его удивить, но просчитался.

— Надо же! Только в октябре! Какой аврал… Вот, помнится, в Древнем Египте — так он у вас называется? — к Рождеству начинали готовиться года за два — за три. Пока все принадлежности достанут, пока иероглифы вырежут…

— За два-три года?! — не поверил я.

— Это еще что, — фыркнул старик Время. — В Вавилоне рождественские истории заготавливали — глиняные, знаете ли, таблички обжигали в печах — за целое солнечное затмение до Рождества. Утверждали, если не ошибаюсь, что так народу привычнее.

— Египет? — усомнился я. — Вавилон? Но, дедушка Время, откуда там Рождество? Мне казалось…

— Мальчик мой, — перебил он суровым тоном, — неужели тебе неизвестно, что Рождество существовало всегда?

Я промолчал. Старик Время перебрался поближе к камину и застыл там, опираясь на каминную полку. Завитки дыма от догорающего огня сливались с очертаниями его расплывчатой фигуры.

Наконец он прервал молчание.

— Что же случилось с Рождеством?

— А случилось то, что вся его романтика, радость и красота исчезли, растоптанные алчностью наживы и ужасами войны. Хоть мне действительно нет и ста, я с легкостью, как и любой из нас, могу вообразить, каким было Рождество в старые добрые времена столетней давности: сказочные старинные домики в густом ельнике, отблески мерцающих свечей на снегу, внутри уют и тепло, в очаге пылает огонь, вокруг собралась веселая толпа гостей, и дети с горящими от восторга глазами ждут появления Санта-Клауса в красно-белом одеянии с опушкой из ваты и раздачи подарков из-под нарядно украшенной елки. Я все вижу так ясно, словно это было вчера.

— Это и было буквально вчера, — откликнулся старик Время, размякая от воспоминаний о минувшем. — Помню как сейчас.

— Да, — продолжал я, — вот это было Рождество. Верните мне те дни, полные доброго веселья, со старыми дилижансами, островерхими крышами маленьких гостиниц, горячим глинтвейном, святочными играми и нарядной елкой, — тогда я снова поверю в Рождество и даже, пожалуй, в самого Санта-Клауса.

— Поверите? — негромко переспросил старик Время. — Так за чем же дело стало? Он как раз стоит у вас под окном.

— Под окном? — изумился я. — Почему же он не зайдет?

— Боится. Напуган и не осмеливается войти без приглашения. Можно мне его позвать?

Я дал согласие, и старик Время, подойдя к окну, махнул рукой кому-то в темноте. Потом на лестнице послышались шаги, неуклюжие и робкие. И вот в дверях возник силуэт — Санта-Клаус собственной персоной. Он смущенно топтался на месте с нерешительным видом.

Как же он изменился!

Его образ с детства был у меня перед глазами, как и образ старика Время. Все его знают — или знавали когда-то: веселый пузан с толстым шарфом на шее и мешком подарков за спиной, с веселыми искорками в глазах и румянцем, который дарят лишь снегопады и проказливый северный ветер. А ведь было же время, не такое уж давнее, когда от одного звяканья колокольчика на его санях теплело на сердце и веселее бежала кровь по жилам.

А теперь он стал совсем другим.

Весь мокрый и в грязи, как будто за три прошедших года ни в одном доме он не смог найти приюта. Старый красный свитер висит лохмотьями, шарф размотался и протерся до дыр.

Мешок с подарками отсырел и зияет прорехами, сквозь которые просматриваются расползшиеся картонные коробки. Судя по их виду, некоторые он так и таскал с собой все три года.

Но больше всего меня поразила перемена в его лице. Исчезли бодрая уверенность и задор. Пропала улыбка, сиявшая в ответ на радостные взгляды бесчисленных детей, водивших хороводы вокруг несметного числа рождественских елок. Теперь он смотрел робко и настороженно, будто извиняясь, как скиталец, который долго и безуспешно ищет приюта — такой отпечаток накладывает наш жестокий мир на лица изгоев.

Санта-Клаус мялся в нерешительности у меня на пороге, неловко теребя в руках свой потрепанный колпак.

— Позволите войти? — Он умоляюще поглядел на старика Время.

— Заходи, — разрешил Время и повернулся ко мне. — Темно тут у вас. Зажгите свет. Он привык к морю ярких огней. А его уже три года заставляют дрожать в темноте.

Комнату залил ослепительный свет, и жмущаяся в дверях фигура показалась еще более жалкой.

Санта-Клаус опасливо переступил через порог. И тут же замер, отдернув ногу.

— Пол заминирован? — спросил он.

— Нет-нет, — успокоил его Время, поясняя мне приглушенным шепотом: — Боится. Подорвался на мине в ничейной полосе между окопами в Рождество 1914 года. С тех пор нервы шалят.