– Нет, дядя. Просто… Мне нужно увидеть одно тайное местечко. – Она улыбнулась.
– Ага-а… Волшебное дерево детства? – Его глаза сощурились, словно он тоже силился рассмотреть что-то похожее из своего. – Ну что ж, вперед!
Если спросить ее, что она заметила по дороге, – ничего, был бы ответ. Она видела только темень леса, в которую летела.
Наконец-то. Она выпрыгнула из седла, отпустила Нетти и нырнула под шатер из колючих веток. Старая ель была такова, что в ней можно было поселиться даже в дождь.
– Мама, мамочка, – шептала Шурочка, вставляя лезвие тонкой отвертки в головку винта. Рука не дрожала. – Я знаю, никто не посмел забрать то, что ты приготовила мне.
Три коротких поворота, потом еще три на другом винте. Снять затыльник и…
Больше руки не дрожали, но они отказывались подчиняться. Пальцы скрючились, как у подагрической старухи. Она видела такие однажды…
Шурочка сделала несколько длинных вдохов, потом, чтобы проверить, помогли ли они, медленно опустила отвертку обратно в карман пиджака.
Ну вот, теперь можно… она снимет крышку.
Шурочка огляделась – достаточно ли глубоко она зашла под своды леса? Ее не спохватятся еще долго. Когда охотники в азарте, они не помнят даже самих себя.
Затыльник из эбенового дерева поддался легко и…
– Ох! – не удержалась она от сдавленного крика. – Здесь.
Она села на землю, усыпанную сухими иголками. Вынула мешочек, таившийся внутри ложи. Он оказался достаточно увесистым. Шурочка еще не открыла его, но почувствовала такой покой, как будто она не в начале опасного, рискованного, даже отчаянного пути, а в конце его. Как будто сейчас к ней явится Алеша из-за кустов, а она упадет ему на грудь.
Шурочка засмеялась. Упадет. Это случится. Но не сейчас.
Она не высыпала драгоценности из мешочка, просто запускала в него руку, растопыренными пальцами, словно рыбку бреднем, вынимала то колечко, то цепочку.
Мать надевала их… и ее бабушка… Кое-что подарил отец сразу после свадьбы.
Кольцо с сапфиром и жемчугом – оно было хорошо на руке матери. Примерить? Шурочка колебалась. Нет. Не красота вещей, не работа мастера заботили ее сейчас. Только одно: сколько золота в каждой вещи? Сколько примесей… в этом золоте?
Обдумывая свой план еще в Бате, она перечитала множество книг по химии, чтобы понять, насколько выполнимо то, что она задумала.
Ее не смущали никакие иные особенности плана, она гнала от себя мысль о том, что задуманный ею подлог – она называла его изящно мистификация – в общем-то поступок, противный закону.
Она старалась не спрашивать себя и о том, как Алеша отнесется к тому, что она придумала. Шурочка знала одно: ради любви она отметет все, что стоит на пути к соединению с Алешей.
Вздохнув, завязала мешочек. Но теперь положила его не в ложу ружья, в которой он столько лет дремал, ожидая ее. Она опустила во внутренний карман охотничьего пиджака и застегнула на костяную пуговицу. Шурочка оглядела себя – как будто грудь ее поднялась. Но ничего, она прикроет ее ремнем ружья.
Она вернула затыльник на место, собрала ружье и закинула за спину. Выбравшись из-под сосны, направилась к краю леса, где она оставила Нетти. Ее красавица щипала траву. Во всей ее стати было уверенное довольство жизнью. Что ж, ей стоит появиться перед мужчинами с такой же грацией.
Шурочка села на Нетти и повернула к другому краю поля.
Она припала к шее лошади, от нее исходило тепло. И от земли тоже.
Первым она увидела дядю. Шурочка усмехнулась. Самонадеянный. Думает, что она может отказаться от Алеши и выйти за брата его разлюбезной Кардаковой; значит, он никогда не любил. И не любит сейчас.
Стало быть, пришла успокоительная мысль, если его свадьба расстроится по ее, Шурочкиной, вине, то, может быть, когда-то он ей спасибо скажет.
Сейчас Шурочка испытывала такую уверенность, какой жаждала, лежа без сна в жесткой постели в английском пансионе. Комната была холодная и неуютная, особенно зимой. Там редко топили печи, считая, что тепло расслабляет разум. Отчасти это верно. Потому что, желая согреться, думаешь, а чем больше мыслей, тем теплее. В такие ночи она придумала то, на что отважилась сейчас. Теперь нужно предпринять второй шаг – найти ученого, который способен исполнить ее желание.
Она догнала охотников, слушала их восторги – дичью, собаками, самой жизнью, но не вникала. Она добросовестно кивала, улыбалась, чутьем улавливая, когда это нужно сделать. Она ощущала дрожь во всем теле. Может быть, такую, как ее Нетти-Неточка испытала бы перед прыжком через глубокий ров.
Но она перепрыгнула бы, точно, иначе не посмела бы подступиться к краю.
Так и она – непременно перепрыгнет.
10
Елизавета Степановна, скрестив руки на груди, стояла у окна. Глаза заныли от напряжения, и от него же мерещилось: вот экипаж, который она сама выбрала. Из всех самых лучших экипажей – для него. Об экипажах она не только знала все, более того – владела всем набором существующих в природе экипажей.
У нее были деревенские телеги и тарантасы, городские – дрожки и пролетка, почтовые кибитки, в которых обычно перевозили по России почту и одного-трех пассажиров, отважившихся на дальнее путешествие. Такие кибитки были крытые, с крышей из кожи, иногда из грубой ткани или рогожи. Летом крыша откидывалась, и пассажир наслаждался окрестностями, или, напротив, морщился от долетавших до него запахов. Для зимних переездов в хозяйстве Кардаковой был целый набор возков – закрытых с дверцами и окнами и на полозьях. Она сама осматривала каждый экипаж, потому что сама платила деньги за них.
Елизавета Степановна глубоко вздохнула. Сердце нетерпеливо – кажется, даже в годы ранней молодости не ждала она свиданий, ждет сейчас. А чего ждет-то? Разве это будет свидание?
Она подняла руки, словно в желании унять грудь, которая поднялась от чрезмерно быстрого дыхания. Снова вспомнила последний вечер, когда они с Галактионовым ехали вдвоем из концерта. Не того, на который ходили вместе с детьми…
Детьми… посмеялась она над собой. Впрочем, брата ее, Николашу, можно отнести к их числу. Для каких-то дел он мужчина, а для каких-то – подросток.
Но дело, которое она задумала для него, он сумеет исполнить. Само собой получится, усмехнулась она. Природа укажет, как поступить, как потрудиться, когда обвенчается он с племянницей Михаила Александровича.
А Шурочка хороша, ничего не скажешь. Ах, как бы ей самой хотелось родиться такой, как она. Ею? Не-ет, ею родиться незачем. Самострельный отец мог пустить по миру свою дочь. Так и вышло бы, окажись Михаил Александрович иным.
Он и в Смольный ее устроил, а потом даже в Англию. Говорит, мол, исполняет обещание, данное своей сестре.