Читать интересную книгу Неоконченный пасьянс - Алексей Ракитин

Разговаривая, Гаевский и Деревягин двигались по Шестнадцатой линии вниз, в сторону Большой Невы.

— Ой, простите, вам в какую сторону? — спохватился Фёдор. — А то я в Академию двигаюсь, а вам, может, и не надо в сторону набережной Большой Невы?

Вопрос был по-детски наивен, и свидетельствовал о том, что молодой человек, похоже, не понимал, что его разговор с сыскным агентом имеет вовсе неслучайный характер. Поэтому направление их движения для продолжения разговора не имело ни малейшего значения.

— Набережную Большой Невы в прошлом году переименовали, — поправил своего собеседника Гаевский. — Теперь она именуется Николаевской. Мне надо поехать на Горохову, так что нам по пути.

— Хорошо, — успокоенно кивнул Фёдор и безо всяких понуканий вернулся к прерванному рассказу. — Надобно было знать бабушку Екатерину Семёновну. Ей удобнее было оставить свою дочь в вечных девках, чем признаться знакомым, что дочь стала купчихой. Неприлично-с! Знаете, такое снобистское мышление… И когда матушка всё же решилась идти замуж, вышел колоссальный скандал. Более всех неистовствовала бабушка, дескать, ежели ослушаешься, то и не дщерь ты мне более. Её, кстати, поддержал дядя Иван, тот, что сейчас на флоте, вы его сегодня видели (Гаевский кивнул), и особенно Александра Васильевна… — рассказчик запнулся, — … покойная. Она вообще как лиса вокруг вороны с сыром увивалась возле бабушки, преданность изображала.

— Очень интересно. Что же было потом?

— Потом мой отец, купец, значит, увёз матушку в Рязань и они там обвенчались. Отец, между прочим, был хорошим человеком — неглупым, театр любил, журналы литературные из Москвы выписывал. Это только Островский купцов русских скупыми тугодумами изображает, а на самом деле, я полагаю — уж извините, коли вам не понравится! — Россия на купцах стоит и купечеством богатеет. Созидательное начало в государственных масштабах именно в купечестве персонифицируется, уж простите, если слова мои вам не по нраву пришлись.

— Ничего, нормальные слова, — пожал плечами Гаевский. — Никакой крамолы я в них не вижу.

— Два года назад отец неудачно вложил деньги и потерял почти всё. Глупо вышло, ну да что ж теперь-то, после драки… Э-эх, ужасно он переживал случившееся и вскоре умер. Матушка так и говорила: "Не вынес огорчения". Она попыталась тогда восстановить отношения с семьей — думала, за давностью лет забылись обиды. Написала бабушке письмо с покаянием, как положено. И бабушка вроде бы на встречу согласилась, но… Когда матушка приехала в Петербург, вместо бабушки встретила Александру Васильевну. Оказалось, что бабушку предусмотрительно отправили на дачу к семье дяди Ивана — «погостить». И Александра Васильевна окатила матушку таким холодом, что стало понятно — обиды не забыты, и её, "купчиху с купчатами" видеть здесь не желают. Так и не состоялось это примирение. А год назад у матушки открылась чахотка. Врачи в один голос сказали — надо везти в Италию, на солнышко. А где взять денег? Хочешь не хочешь, а всё равно пришлось идти на поклон к «любящим» родственникам. Теперь уж пошёл я как старший в семье. К этому времени бабушка умерла, дядя Иван Николаевич был в морском походе, дядя Николай Николаевич, прославивший фамилию на весь мир путешественник, только что вернулся из Сингапура. Он сам был тяжело болен, уже не вставал с постели. Честно говоря, я просто не решился обращаться к нему, он ведь никогда вообще не имел денег. Ещё два брата матушки жили вне Петербурга: Сергей Николаевич в Москве, но у него самого большая семья — шестеро девочек! — до помощи ли тут, Лев Николаевич — за границей. Кто остаётся? Только Александра Васильевна. Матушка говорила, что она, по совести, не должна была бы отказать — ведь помимо того, что достаток имела более чем приличный, ещё и все семейные драгоценности после бабушки получила, хотя родной кровной дочкой была именно моя матушка, а Александра Васильевна — племянница усыновленная. В общем, в начале осени я отправился к ней и добился встречи. Рассказал все как есть, думал, что поступит по совести… Да только совести — то у нее и не оказалось.

— Что, не помогла?

— Хуже. Если бы сразу просто сказала, что, дескать, денег не дам, я бы стал в другие двери стучаться.

— Куда, например?

— Сам не знаю… По знакомым стал бы искать, к ректору бы обратился, у нас несостоятельным, но талантливым помогают, а я талантливым считаюсь… Что-то бы предпринял. А она — нет, прямо не отказала, сказала, что понимает всю затруднительность нашего положения и найдёт способ помочь. Ну, мы и стали ждать. Кончилась осень, наступила зима, матушке становилось всё хуже. Доктора правильно сказали, что нельзя её было в зиму в Петербурге оставлять… Эх, да что теперь-то сожалеть, — голос Фёдора задрожал, и предательские слезы блеснули под опущенными ресницами. — Я ещё ходил к Александре Васильевне два раза и оба раза встречал мягкое сочувствие, обещание помочь; совала пятерку мне в кулак "на фрукты" — и всё, гуляй, Вася. Всё какие-то важные причины находились, что вот сейчас, дескать, помочь не могу, а через месяцок — другой что-то там решится и уж тогда… Лицемерная гадина!

— Ну, ясно, — кивнул Гаевский. — Расскажите, как прошел у вас день двадцать четвёртого апреля.

— Тут и думать особенно нечего, — сразу же отозвался Фёдор Деревягин. — Также как, скажем, двадцать третье или двадцать пятое апреля: с утра лекции — по анатомии и истории искусств, а потом, с часа пополудни до шести вечера — мастерская. В мастерской у нас вёл ваяние профессор Легенгольд.

— А поточнее расскажите в котором часу вы пришли на лекции, что делали до того? Только ничего не фантазируйте, мы ваши слова обязательно будем проверять, — предупредил Гаевский.

Фёдор весь как-то подобрался, уяснил, наконец, для чего вёлся весь этот разговор и заговорил чётко, максимально собранно:

— Встал в половину восьмого утра. Собрался в Академию, позавтракал, стакан молоко с белой булкой и чаю. Без пяти минут восемь с приятелем, Анатолием Твеличем, с которым вместе стоим на квартире, вышли на лекции.

— А где живёте?

— В Коломне, у Поцелуева моста. Старый дом Синицына, знаете? Холодный, зато окна большие, нам нравится.

— Ходите пешком?

— Разумеется, пешком. Если спокойным шагом, то, как раз к началу лекций, к половине девятого успеваем. Пришли. До полудня две лекции, четыре академических часа с перерывами.

— А кто может подтвердить ваши слова? — тут же задал уточняющий Гаевский.

— Да кто угодно: прислуга в доме, Палашка, мы с Анатолием кипяток у неё брали, чтоб чай попить перед выходом. Потом, сам же Анатолий Твелич, потому как мы с ним весь день, почитай, вместе были. Ну, и многие сокурсники: Фарятьев Михаил, Кремницкий Петр, Шапиро Михаил. Они меня на лекциях и в зале ваяния весь остаток дня наблюдали. Опять же журнал, журнал посещаемости лекций ведётся, вы можете по нему справиться. Прямо сейчас можете пойти вместе со мною в Академию и всё сразу проверить. Легче лёгкого!

Гаевский записывал названные Деревягиным фамилии в блокнот, а молодой человек убеждённо добавил:

— Я не убивал Александру Васильевну, тут совесть моя чиста, а душа спокойна. Ищите убийцу в другом месте.

Утром двадцать восьмого апреля 1888 года действительный тайный советник Путилин пребывал на удивление в хорошем расположении духа. С вечера он выпил несколько капель настойки опийного мака и мучившие его уже несколько дней боли в суставах ушли; Иван Дмитриевич прекрасно выспался и был полон энергии, совсем как в дни своей полицейской молодости.

— А-а, пропащие души! — встретил Иванова и Гаевского Начальник Сыскной полиции. — Заходите, садитесь к столу.

В кабинете Путилина воздух был напоен светом весеннего солнца и, возможно, ещё и поэтому сам Иван Дмитриевич выглядел заметно повеселевшим.

— Вы же, Иван Дмитриевич, сами разрешили не являться на утренние доклады, — поспешил объяснить своё утреннее отсутствие Гаевский. — Вот мы и воспользовались вашим любезным разрешением.

— Расскажите старику, чем вас порадовал Эггле, — сказал Путилин. — Он мне телефонировал и упомянул, кстати, что вы у него были.

— Товарищ прокурора сообщил, что, по мнению патологоанатомов, Толпыгина и Барклай зарезаны одним ножом, — начал рассказывать Иванов. — Первая получила три удара, все пришлись в шею, вторая два: в грудь и шею. Кроме того, руки Толпыгиной имели множественные порезы, появление которых обусловлено попытками погибшей ухватиться за нож во время борьбы с нападавшим. Из того, что в преступлении использован один нож, господин Эггле делает вывод, что нападавший действовал в одиночку.

— Пожалуй, скоропалительный вывод, — прокомментировал Путилин. — В одиночку ковёр с трупом тащить в чулан неудобно. Ну-ну, не буду перебивать, продолжайте.