белого пара загораживают вид на город. Шлейф грязного черного дыма из трубы оставил на небе черное пятно. Весь городской пейзаж обезображен.
— Или вот эта, — сказала Клио. — Пожалуй, лучшая его работа. Образец раннего творчества, 1887 года, как здесь написано. Но по-моему, как раз позднего. Под незатейливым названием «Корабли в Венеции». Узнаёшь, где это? Белая церковь посередине похожа на церковь Джезуати на канале Джудекка, возле остановки вапоретто «Дзаттере». Представляешь себе? Нет, если идти по Рио Фоскарини мимо Галереи, но не в направлении Гранд-канала, где мы всегда садимся на вапоретто, а в противоположную сторону. А потом, у самой воды, повернуть направо. Думаю, это она. Если на картине и вправду изображена эта церковь, в чем я почти уверена, то Больдини писал ее с воды. Такое впечатление, что свой мольберт он установил прямо в лодке, которую болтает из стороны в сторону, видишь? Здесь все вкривь и вкось, как на фотографии, сделанной из покачивающейся на волнах гондолы. Чистая иллюзия, а точнее, желаемый эффект. Ведь художник, в отличие от фотографа, даже катаясь на американских горках, способен создать прямое, идеально ровное, неподвижное изображение, если захочет.
— Он стремится вызвать у зрителя иллюзию, что находится в лодке, — сказал я.
— Молодец, Илья. Иллюзию зыбкости. Он лишает нас опоры. Будто земля ускользает у нас из-под ног. Но смотри, что он творит потом. Бам!
Я не мог подобрать лучшего восклицания для описания громадного черно-ржаво-коричневого пятна — клубка кораблей в центре картины. Невозможно было даже сказать, сколько их. Сплетение корпусов, носов и кормовых оконечностей. Из трубы валит черный дым. Вот этот сгусток сажи, стали, мазута и ржавчины скрывает от нашего взора практически всю церковь, которую с таким знанием дела идентифицировала Клио, и остальную часть феерического городского пейзажа.
— Это почти абстракция, — сказала Клио. — Или что-то похожее на гигантского черного паука, пожирающего город. Что это значит, Илья? Сейчас я тебе расскажу, что это значит. Приглядись. Конечно, здесь видна игра контрастов между черным и белым цветами волн, зданий и церкви, которые так занимали Больдини как живописца. Но помимо всего прочего, это пророческое полотно. На этой и других картинах, которые я тебе показала, Больдини разбивает вдребезги мечту о безмятежном, идиллическом старом городе. В ней находит свое выражение трагическое предчувствие смерти города.
Я был впечатлен. Мне хотелось ее поцеловать, но лекция по искусству еще не закончилась.
— Интересно сравнить эти венецианские пейзажи с работами, которые Больдини делает в Париже. Он изображает статный, невозмутимый, самоуверенный Париж, кардинально отличающийся от смятенных и тревожных сновидений о Венеции. Кристальную гармонию его видения Венеции расстраивает современность. Громадные черные новомодные корабли, подобные сегодняшним круизным лайнерам, точно всадники Апокалипсиса, рокочущие, пыхтящие и дымящие посланники из приближающегося будущего, они нарушают красоту и повергают в прах мечту, пронзая ее как мыльный пузырь. Здесь, в Венеции, уже более века тому назад Больдини разглядел трагедию хрупкого города, процветающего благодаря своей истории и не справляющегося с натиском современности. Город, проигрывающий у завтрашнего дня. Вот о чем картины Больдини.
Даже если бы я не слушал, то, затаив дыхание, согласился бы со всем, что она говорила. Я ловил каждое слово, исходящее из ее уст, не потому, что меня так уж интересовали ее размышления, — меня захлестнули волны ее речей, и я, как утопающий, не видел и не желал ничего, кроме нежно-розового спасательного круга ее губ. Она была неотразима, когда читала лекции. Все серьезно рассуждающие люди красивы, но, когда Клио с жаром начинала проповедовать предмет своей страсти, от нее невозможно было оторвать взор. Возбуждение, с которым она вещала, отражалось в блеске темных глаз и наэлектризовывало все ее стройное подвижное тело. Под музыку собственных мыслей она наслаждалась моментом в танце решительно жестикулирующих рук. Прошу прощения за пафос, но терпению моему пришел конец, и моя рука очутилась у нее на бедре, а точнее на ягодицах, забралась под линялую рабочую майку, где в счастливом теплом море лета плавали ее мягкие обнаженные груди.
Обычно это был деликатный момент, когда я ждал едва заметной реакции ее тела, по которой определял, можно ли мне продолжать начатое или нет; решающая доля секунды, множеством разных способов способная оказаться фатальной; однако не успел я удивиться отсутствию препятствий на своем пути, как она склонилась надо мной и принялась пылко меня целовать своими нежно-розовыми устами, которые так много знали, с присущими ей аристократизмом, стилем, утонченностью, шармом и мастерством. Одним махом мы преодолели обычную возню с лямками, пуговицами и молниями. Она толкнула меня на диванные подушки, ухватила рукой мой член, посмотрела на меня и медленно, почти робко на него опустилась. Я поместился в ней, как палец взрослого в детском кулачке. И застонал. Она не издавала ни звука. Скинув майку и выпрямив спину, она молча, в тягучем ритме танго поехала на мне верхом. Она была маленькой и хрупкой, как нимфа, отдавшая себя в лесу пьяному сатиру, и в то же время исполненной чувства превосходства незамужней графиней, с улыбкой осознающей, что с меня довольно будет и толики ее безграничной рафинированности. Наблюдая, как неподражаемо тает у меня на коленях ее неприступность, я задавался вопросом, чем заслужил такую женщину, ни секунды не теша себя иллюзией, что на этот вопрос существует ответ. Мир несправедлив, но проникнут непостижимой добротой. Она вздрогнула, как будто подумала о том же, и только теперь застонала. Ее оргазм длился целых два столетия или по меньшей мере секунд двадцать. Словно раненый зверек, она упала в мои объятия. Она нежно меня целовала, и, пока я гладил ее по спине, утешая в этом безмерном блаженстве, моя любовь к ней мощными толчками изверглась в ее пульсирующее нутро.
6
На этом этапе повествования возникло некоторое осложнение в виде появления двух джентльменов. Обоих звали Марко. Они прибыли из Амстердама, притом один из них и вправду был коренным амстердамцем. Другой Марко, итальянец, родившийся неподалеку от Венеции, десять лет назад переехал в Амстердам, город, широко субсидирующий искусство, с намерением сделать карьеру, вместо того чтобы в ожидании наследства прозябать в Италии на содержании родителей. Марко-голландец, кинорежиссер, специализировался на авторском документальном кино о художниках, получающих государственные гранты. Марко-итальянец превратился в Амстердаме в независимого кинопродюсера средней руки — так они и познакомились.
Они связались со мной уже некоторое время назад через моего голландского менеджера. Вынашивали невнятный замысел проекта, который намеревались со мной обсудить. Мой менеджер поинтересовался, не состоит