обвиняют еще более обездоленных в своих злоключениях. Слабые, как правило, целятся в слабейших. И тот факт, что в Венеции почти нет беженцев или иных африканских иммигрантов, не служит препятствием для того, чтобы считать их источником всех зол. Ведь известно, что со своей гнусной, порождающей терроризм религией, с ленью, сжирающей причитающиеся нам пособия, и с чудовищных размеров гениталиями, эти ходячие тестостероны наводнили старый континент и ни в грош не ставят наши нормы и ценности. Это же очевидно. Редкие чернокожие в городе — это очередной типичный заговор левых СМИ, отказывающихся называть проблемы своими именами. Не надо морочить нам голову.
Я подумал было вступить с демонстрантами в дискуссию и настоять на том, что иммигранты из Африки — это не проблема, а решение. Было бы их здесь побольше, они бы наполнили этот старый, обезлюдевший, мертвый город свежей теплой кровью. При наличии значительной группы африканского населения на улицах возникла бы потребность в пекарнях, овощных лавках и магазинах, продающих не только мигающие огоньками пластмассовые гондолы и аутентичные карнавальные маски китайского производства. Им бы понадобились одежда, мебель, кастрюли и сковородки; время от времени им бы хотелось заглядывать в парикмахерскую. В тихие переулки вернулись бы жужжание пил, швейных машинок и удары молотков. Таким образом, они бы переломили туристическую монокультуру и восстановили экономическое разнообразие. Возможно, по ночам на улицах даже стали бы появляться люди. Впрочем, об этом лучше помалкивать, ибо ничто так не устрашает пугливых белых людей, как темнокожие ночью. Демонстранты тут же мне возразили бы, что при подобном раскладе разбегутся все туристы. А я бы, в свою очередь, поспешил их заверить, что это будет для города благословением. Демонстранты бы осмеяли меня и заявили, что все здания, купленные за астрономические суммы, чтобы переоборудовать их в «бед энд брекфаст», резко упали бы в цене. Я же, празднуя триумф, указал бы им на то, что рост цен на жилье — одна из главных причин, по которой простые честные итальянцы массово покинули город.
Но я этого не сделал. Мысленно я уже одержал в этом споре победу, которую не хотелось ставить на кон строптивой реальности. Впрочем, особого желания полемизировать демонстранты не выказывали. Им вполне хватало осознания собственной правоты.
«Станем хозяевами в своем доме! — скандировали протестующие. — Сделаем Венецию снова великой». В глубине души они мечтали о восстановлении славной Серениссимы[5], владычице мировых океанов, управляемой непреклонными дожами. В ту пору венецианцы еще осознавали свое предназначение. Негров не было и в помине, а мусульмане были беспощадно сокрушены во время битвы при Лепанто. Оглянитесь вокруг, сколько богатств принесла нам республика. Город по-прежнему живет за счет своего блестящего прошлого, в которое ныне можно торговать входными билетами и получать барыши от продажи бесчисленных капучино, мороженого и пиццы.
Сепаратизм проистекает из ностальгии по лучшим временам — неважно, были такие времена на самом деле или нет. Заманчиво думать, что решение сегодняшних проблем заключается в том, чтобы перевести назад стрелки часов, к тому моменту, когда этих проблем не существовало. Сей манок правого популизма, по сути, носит ностальгический характер. Сеются, нагнетаются и раздуваются страхи и недовольство, чтобы в итоге презентовать нам в качестве панацеи идиллическое и идеализированное прошлое. Мы снова должны запереть границы, восстановить нашу любимую старую валюту, звонить в колокола, закрыть мечети, возродить военную обязанность, распевать гимн, достать с чердака и отполировать до блеска забытую благопристойность, превратив ее в сияющий маяк во мраке ночи.
Тот факт, что это ностальгическое послание вызывает массовый резонанс по всей Европе, — плохой знак. Если значительная и растущая часть населения готова уверовать в то, что прежде все было лучше, то мы можем с полным основанием говорить о дряхлом и выбившемся из сил континенте, который, подобно старику, глядящему перед собой в пустоту, ничего больше не ожидает от будущего и горюет о прошлом, когда зимы были зимами, а лета длились бесконечно. Лучшего доказательства для утверждения, что Европа стала пленницей собственного прошлого, не привести. Однако, когда Абендланд, вечерняя страна, чахнет от тоски по яркому полуденному солнцу, ностальгия оказывается бесполезной.
5
— Хочу кое-что тебе показать, — сказала Клио. Она уже больше часа распаковывала свои книги по искусству, обходясь без моей помощи, ибо нужно было защитить диссертацию по истории искусств, чтобы разобраться в ее системе расстановки книг; к тому же, перед тем как положить каждую книгу на единственное правильное место в своей библиотеке, она основательно ее пролистывала. Сейчас у нее в руках был увесистый классический труд в обложке мыльно-зеленого цвета, безмерно ее интересовавший. С открытым фолиантом на коленях она уселась на диване из «Икеи», который мы прихватили с собой из Генуи, чтобы на первых порах у нас была хоть какая-то мебель.
— Что это?
— Больдини.
Теперь, когда я об этом пишу, поясню, что речь шла о каталоге шедевров итальянского импрессиониста Джованни Больдини, родившегося в Ферраре в 1842 году, умершего в Париже в 1931-м и считающегося лучшим художником Прекрасной эпохи, — в качестве зацепки для памяти на случай, если мне захочется использовать этот эпизод в романе, а отнюдь не для того, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто на момент описываемых событий я имел хоть малейшее представление о том, кто такой Больдини.
— Он гений, — сказала Клио. — Вот смотри: Венеция.
Она указала на картину с изображением лагуны. Широкая неспокойная вода. Вдалеке, на набережной, маячат расплывчатые контуры палаццо, словно призраки из далекого прошлого. По воде разбросаны гребные лодки с навесами для легкомысленных увеселительных прогулок, гондолы, а также, возможно, хотя маловероятно, одинокие рыбаки. Эту идиллию безжалостной черной диагональю пронзает форштевень громадного парохода. Весь корабль целиком никак не мог уместиться на холсте. Его острый нос разрывает дневную грезу на мелкие кусочки.
— 1899 год, — сказала Клио. — Или вот эта. Взгляни. Гранд-канал. 1895 год.
Продолговатый городской пейзаж в горизонтальном формате. На переднем плане — снова зеркальная вода, откуда открывается вид на ряд величественных зданий по всей ширине полотна. Шпили игриво взвиваются над крышами, ритмически гармонируя с вертикальными линиями мачт старых катеров на правой стороне набережной. Купола пышных церквей напоминают о былой роскоши. Две чайки почти касаются воды. Две другие — в верхнем левом углу картины — взметнулись высоко в небо. Под ними вдалеке отражаются в воде очертания гондолы. В самом центре, прямо напротив высокого здания, похожего на собор, помпезно пришвартовались два черных как смоль парохода. Разбухшие облака