Читать интересную книгу 1919 - Джон Пассос

- Знаете, вы пропустили обед, - сказала седая дама.

Ее звали Элайза Фелтон, и она была иллюстраторшей детских книжек. Она ехала во Францию, чтобы получить должность шофера грузовика. Сначала она действовала Эвелин на нервы, но мягкие, теплые дни шли один за другим, и она ей понравилась. Мисс Фелтон очень привязалась к Эвелин и иногда бывала ей в тягость, но зато она любила пить вино и хорошо знала Францию, она там прожила несколько лет. Кроме того, она училась живописи в Фонтенбло, в добрые старые времена импрессионистов. Она негодовала на гуннов за Реймс и Лувен и бедных бельгийских младенцев, которым они отрезали руки, но правительства, состоявшие из мужчин, она тоже презирала и называла Вильсона трусом, Клемансо животным, а Ллойд Джорджа ханжой. Она надевалась над мерами предосторожности против подводных лодок и говорила, что французская пароходная линия абсолютно безопасна, так как по ней ездят все германские шпионы, ей это точно известно. Когда они высадились в Бордо, она оказала Эвелин множество услуг.

Они не поехали в Париж вместе с протей публикой из Красного Креста и Комитета Помощи и на день задержались в Бордо, чтобы осмотреть город. Ряды серых домов XVIII века были неописуемо прекрасны в бесконечных розовых летних сумерках, и цветы в киосках, и вежливые приказчики в лавках, и нежные узоры чугунных решеток, и изысканный обед в "Шапон-Фен".

Одно только было неприятно: когда она гуляла с Элайзой Фелтон, та ни на шаг не подпускала к ней мужчин. На следующий день они уехали в Париж дневным поездом, и Эвелин с трудом сдерживала слезы, до того прекрасны были эти поля, и дома, и виноградники, и ряды высоких тополей. На каждой станции толпились маленькие солдатики в светло-голубых шинелях, и пожилой почтительный проводник был похож на университетского профессора. Когда поезд наконец нырнул в туннель и плавно подкатил к перрону Орлеанского вокзала, у нее так сжалось горло, что она с трудом могла говорить. У нее было такое чувство, словно она никогда раньше не бывала в Париже.

- Ну-с, куда вы теперь, дорогая? Как видите, нам придется самим тащить багаж, - сказала Элайза Фелтон деловым тоном.

- Я думаю, надо явиться в Красный Крест.

- Сегодня уже поздно, могу вам это сказать наверняка.

- Ну тогда попробую позвонить к Элинор.

- Звонить по парижскому телефону в военное время - это все равно что пробовать воскресить мертвого... Самое правильное, дорогая моя, если вы пойдете со мной на набережную в один знакомый мне маленький отель, а в Красный Крест явитесь завтра утром; я по крайней мере сделаю так.

- Я боюсь, что меня откомандируют обратно.

- Они еще несколько недель не будут знать, что вы здесь... Я знаю этих ослов.

В результате Эвелин осталась стеречь багаж, покуда Элайза Фелтон добывала тележку. Они погрузили на нее свой багаж, выкатили ее с вокзала и по пустым улицам в бледно-лиловом сиянии умирающих сумерек добрались до отеля. Горела только малая часть фонарей, да и те были закрашены синим и прикрыты жестяными козырьками, чтобы их не было видно сверху. Сена, старинные мосты и длинная глыба Лувра на другой стороне казались расплывчатыми и нереальными; у Эвелин было такое чувство, словно она гуляла по рисунку Уистлера.

- Надо торопиться, а то все закроют, и мы останемся без ужина... Я поведу вас к Адриенне, - сказала мисс Фелтон.

Они оставили свой багаж в гостинице на набережной Вольтера, сказали, чтоб его отнесли в номер, а сами зашагали по лабиринту узких, извилистых, быстро темнеющих улиц. Они успели проскочить в дверь маленького ресторанчика как раз вовремя - уже опускали тяжелую железную штору.

- Tiens, c'est mademoiselle Elise! [Да это мадемуазель Элиз! (франц.)] - воскликнула какая-то женщина из глубины устланной коврами маленькой комнаты. Коротенькая француженка с очень большой головой и очень большими глазами навыкате подбежала к мисс Фелтон, обняла и поцеловала ее несколько раз.

- Познакомьтесь, это мисс Хэтчинс, - бесстрастно сказала мисс Фелтон.

- Очень прриятно... какая хоррошенькая... Чудные глазки, hein?

Эвелин стало не по себе от пристального взгляда этой женщины, от ее большого напудренного лица, торчавшего из пышной блузки с глухим воротом, как яйцо из рюмки. Подавая им суп, холодное мясо и хлеб, она рассыпалась в извинениях из-за отсутствия масла и сахара и пожаловалась певучим голосом на полицейские строгости, и на спекулянтов, скупающих все продовольствие, и на скверное положение на фронте. Вдруг она резко оборвала свою речь; все взоры одновременно устремились на плакат, висевший на стене: MEFIEZ-VOUS LES OREILLES ENNEMIES VOUS ECOUTENT [Будьте осторожны, враг подслушивает (франц.)].

- Enfin c'est la guerre [ничего не поделаешь - война (франц.)], сказала Адриенна. Она сидела рядом с мисс Фелтон, поглаживая ее тонкую руку своей пухлой рукой, покрытой перстнями со стразами. Она сварила им кофе. Они пили Куантро маленькими стаканчиками. Она перегнулась и погладила Эвелин по шее. - Faut pas s'en faire, hein [не надо грустить (франц.)]. - Она откинула голову назад и залилась пронзительным, истерическим смехом. Она все подливала им Куантро, и мисс Фелтон, по-видимому, уже слегка опьянела. Адриенна все гладила ее руку. Эвелин чувствовала, что у нее тоже начинает кружиться голова в этой душной, темной, наглухо запертой комнате. Она поднялась и сказала, что ей пора в гостиницу: у нее болит голова и ей хочется спать. Они пытались удержать ее, но она нырнула под штору и вышла на улицу.

Одна сторона улицы была залита лунным светом, другая пряталась в черной, как смоль, тени. Эвелин вдруг вспомнила, что она не знает дороги в гостиницу, но она ни за что не хотела возвращаться в ресторан - та женщина внушала ей ужас; она пошла быстрыми шагами по освещенной стороне, пугаясь тишины и редких призрачных прохожих и древних, мрачных домов с черными провалами подъездов. Наконец она вышла на бульвар; там бродили мужчины и женщины, раздавались голоса, и случайный автомобиль с синими фарами бесшумно проносился по асфальту. Вдруг откуда-то издалека донесся кошмарный вопль сирены, потом другой и третий. Где-то в небе слышалось слабое, пчелиное жужжание - громче, потом тише, потом опять громче. Эвелин оглянулась по сторонам. Никто, по-видимому, не был встревожен и не торопился уйти с бульвара.

- Leg avions... les boches... [аэропланы... боши... (франц.)] услышала она невозмутимые голоса.

Она остановилась на обочине тротуара и посмотрела в молочное небо, по которому уже бегали лучи прожекторов. Рядом с ней стоял французский офицер - солидный папаша с висячими усами и массой нашивок на каскетке. Небо над ее головой мерцало, точно слюда; это было необыкновенно красиво и напоминало фейерверк, вспыхивающий на другой стороне Озера в День четвертого июля. Невольно она произнесла вслух:

- Что это такое?

- C'est le shrapnel, mademoiselle [это шрапнель, мадемуазель (франц.)]. Это наши зенитные оррудия, - сказал он, отчетливо произнося английские слова, и, подав ей руку, предложил проводить ее домой. Она заметила, что от него сильно пахнет коньяком, но вел он себя очень корректно, как старший родственник, и очень смешно жестикулировал, показывая, что им на голову может что-нибудь свалиться, и сказал, что им нужно куда-нибудь спрятаться. Она попросила проводить ее до гостиницы, на набережную Вольтера, так как она заблудилась.

- Ah charmant, charmant [очаровательно, очаровательно (франц.)], сказал пожилой офицер.

Пока они стояли и разговаривали, улица опустела. Со всех концов доносился рев пушек. Они пошли по каким-то узким улицам, держась поближе к стенам домов. Вдруг он втолкнул ее в подъезд, и что-то со звеном ударилось о противоположный тротуар.

- Это осколок шрапнели, скверная штука, - сказал он, похлопав себя по каскетке.

Он рассмеялся, и Эвелин рассмеялась, и у них наладились отличные отношения. Они вышли на набережную. Под густой листвой деревьев она почувствовала себя как-то уверенней. Стоя в подъезде гостиницы, он внезапно показал на небо.

- Посмотрите, ce sent les fokkers, ils s'en fichent de nous [это "фоккеры", им на нас наплевать (франц.)].

Он не успел договорить, как немецкие, аэропланы внезапно повернули, и лунный свет скользнул по их крыльям. Одно мгновенье они были похожи на семь крошечных, серебряных стрекоз, потом они исчезли. В тот же миг откуда-то из-за реки донесся гулкий грохот разорвавшейся бомбы.

- Permettez, mademoiselle [позвольте, мадемуазель (франц.)].

Они вошли в темный вестибюль гостиницы и стали ощупью пробираться в подвал. Доведя Эвелин под руку до последней ступеньки пыльной деревянной лестницы, офицер торжественно откозырял разношерстной, кучке людей в купальных халатах, и пальто поверх ночных рубашек, столпившейся вокруг двух свечек. Среди них был официант, и офицер заикнулся насчет спиртного, но официант сказал: "Ah, mon colonel, s'est defendu" [запрещено, господин полковник (франц.)], и полковник скроил недовольную гримасу.

Эвелин присела на какой-то стол. Она была так взбудоражена видом этих людей и отдаленными взрывами бомб, что почти, не замечала, как полковник прижимал ее колено чуточку больше, чем следовало. Когда воздушный налет кончился, по улице промчалась какая-то штука, издававшая странные скрипучие звуки, нечто среднее между кряканьем утки и ревом осла. Эти звуки так поразили Эвелин, что она рассмеялась и смеялась так долго, что полковник даже растерялся. Когда она попробовала попрощаться с ним и уйти в свой номер, он выразил желание пойти вместе с ней. Она не знала, что ей делать. Он был так мил и учтив, что ей не хотелось обижать его, но она никак не могла объяснить ему, что она хочет лечь в кровать и заснуть; он отвечал, что он мечтает о том же. Когда она попыталась объяснить ему, что живет вместе с подругой, он сказал, что если эта подруга столь же очаровательна, сколь мадемуазель, то он будет в восторге. Эвелин истощила все свои запасы французского языка; она никак не могла объяснить консьержу, что ей нужен ключ от номера и что "мон колонель" остается внизу, и уже готова была пасть духом и расплакаться, как вдруг откуда-то появился молодой американец в штатском, с красным лицом и вздернутым носом, и, кланяясь, сказал на очень плохом французском языке: