быть они подтвердят истинность Дмитрия и найдут способ объявить договор с Годуновым недействительным? Но благоразумный нунций отсоветовал ему раздражать сенаторов столь явным вторжением церкви в их прерогативы.
В общем, было ясно, что на ближайшем сейме следует ожидать бури.
Одна польская пословица говорит: угожденьем и угощеньем можно добиться чего угодно. Приехав в Краков, Мнишек первым делом устроил званый обед, на который пригласил знатнейших особ, в том числе и нунция. Во время пира Дмитрий сидел за столом подчеркнуто скромно, ничем не привлекая к себе внимания. Сенаторы недоверчиво посматривали на него и не вступали в беседу; один Рангони подсел к нему и завязал доброжелательный разговор. Он с участием слушал рассказ о чудесном спасении в Угличе, удивлялся промыслу Божию и говорил:
– Перст Божий явно показывает, что Провидение сохранило тебя для великого дела человеческого спасения. Призвание твое велико!
Однако он определенно заявил, что король и польская нация будут помогать Дмитрию только в том случае, если он примет покровительство папы и соединится с католической церковью.
Пример нунция подбодрил панов, они стали задавать царевичу вопросы о его намерениях. Дмитрий уверял, что стоит ему с какими-нибудь десятью тысячами человек войти в пределы Московского государства, как все немедленно пристанут к нему, как к законному государю, а злодей Борис бежит, ибо он уже теперь тайно вывез свою казну к Северному морю для отправки в Англию.
Мнишек со своей стороны потчевал гостей лучшими венгерскими винами и распространялся о растущей поддержке дела Дмитрия в Польше и Московии. В свите царевича становится все больше знатных московских людей, чье почтительное отношение к нему служит ярким свидетельством его царского происхождения. К его гонцам, отправленных на Украину и Дон, отовсюду стекаются добровольцы, а из Москвы бояре шлют ему тайные письма, зовя в столицу – принять Мономахов венец.
Но несмотря на все это, сенаторы разъехались по домам такими же скептиками, какими сели за стол. Неудача подтолкнула Дмитрия к более решительным действиям. Он понял, что тянуть с принятием католичества дальше нельзя. На следующий день, 14 марта, он приехал к Рангони и там в присутствии многих особ просил покровительства католической церкви, обещая быть ей верным слугой. Результатом этого заявления стала аудиенция у Сигизмунда III.
Король принял Дмитрия частным образом; свидетелями их беседы были всего четыре сановника. Дмитрий обратился к королю с заранее приготовленной речью. Во вступительной части он напомнил слушателям легенду, содержащуюся у Геродота, о том, как сын Креза, некогда потерявший дар речи, вновь обрел способность говорить после того, как оказался свидетелем казни своего отца, попавшего в руки персидского царя Кира. По преданию, юноша, обращаясь к Киру, с неимоверным усилием выдавил из себя слова: «Воин, не убивай Лидийского царя!» Дмитрий сравнил себя с этим царевичем: и он, немой поневоле, вынужден был хранить доселе молчание; но видя несчастья своей страны и страдания народа, похищенную корону и поруганный трон своих предков, он чувствует, как голос возвратился к нему, чтобы взывать о помощи здесь, в Кракове, перед королем Польши. И вот, он просит великодушного заступничества: ведь им пользовались и другие иностранцы, так что оказание помощи изгнанникам стало, так сказать, традицией Польши. Затем Дмитрий заговорил о своей признательности и о пользе его дела для Речи Посполитой и всего христианского мира. Закончил он, как всегда, заверениями в быстрой своей победе:
– Многие московские бояре доброжелательствуют мне, многие знают о моем спасении и о настоящих моих намерениях. Вся земля московская оставит похитителя престола и станет за меня, как только увидит спасенного наследника законных русских государей. Нужно только немного войска, чтобы войти с ним в московские пределы.
В продолжении всей речи Дмитрия, по обычаю того времени пересыпанной латинскими цитатами, риторическими фигурами и уподоблениями, Сигизмунд молчал; не сказал он ни слова и тогда, когда Дмитрий закончил. От имени короля говорил вице-канцлер Ян Тылицкий, который, впрочем, ограничился обычными любезностями и общими местами. Все же аудиенция показала, что король определил свое отношение к Дмитрию: ничего не обещая, он был готов все разрешить. Желая избежать всякой ответственности, он не понимал того, что при некоторых условиях само это желание становится наиболее тяжелой виной политика.
Дмитрий отлично понял причину королевской уклончивости и в последующие дни постарался дать почувствовать окружающим свое духовное перерождение. Он дал обет отправиться пешком в Ченстохово на поклонение известнейшей польской святыне, иконе Ченстоховской Богоматери (его русская свита не могла ничего заподозрить, так как эта икона почиталась также и православной церковью). Чтобы отговорить его от этого паломничества, Мнишку пришлось даже употребить мягкое насилие. Дмитрий оставил мысль о богомолье, но продолжал громко восхищаться католичеством и не уставал при встречах с нунцием в дворцовой часовне выражать благоговение перед папой и делиться своими намерениями возвести в Москве католические храмы. Его старания не пропали даром. Рангони через Мнишка передал Дмитрию свое желание видеть его у себя.
Аудиенция у нунция 19 марта имела важное значение. Хотя депеши Рангони в Рим уже давно цвели самыми радужными перспективами, но до сих пор он внешне соблюдал нейтралитет по отношению к царевичу. Он не вставал ни на чью сторону и был одинаково сдержан в этом вопросе как с панами, так и с самим королем. Приглашение Дмитрия к себе говорило о том, что нунций открыто переходит в лагерь его союзников.
Царевич был учтив и обаятелен еще больше прежнего. Он пропел настоящий дифирамб католической церкви, назвав папу «великим отцом, вселенским пастырем, защитником угнетенных», и еще раз повторил свою историю, представив себя отверженным и гонимым беглецом. Да поможет ему папа молитвой перед Богом и своим сильным заступничеством перед королем! Он кончил речь словами, которые, как он уже успел убедиться, разглаживали морщины на самых хмурых панских лицах:
– Польша не будет в убытке, если вернет мне отцовский престол. Мое воцарение будет сигналом для крестового похода против турок.
В тот же день он успел привлечь на свою сторону сердца еще многих поляков. Была пятница, шел Великий пост; в переполненных церквях звучали торжественные проповеди. Разъезжая по городу, Дмитрий слушал их в монастыре бернардинов и в других местах. В одной оратории он стал свидетелем впечатляющего зрелища – самобичевания братии. По условленному знаку в храме потухли огни; монахи обнажились по пояс и, взяв бичи в руки, начали наносить себе удары под торжественные звуки органа. Эта символическая сцена Страшного Суда сменилась изображением триумфа небесных сил: зазвучала нежная музыка, и монахи, оглашая своды храма радостным гимном, бросили бичи, зажгли свечи и вынесли Святые Дары. Народу в церкви было больше обыкновенного: краковцы сопровождали Дмитрия по улицам города, и теперь, войдя внутрь храма,