Читать интересную книгу Коммунист во Христе - Павел Кочурин

Старик Соколов все же спросил Марфу Ручейную, слывшую предсказательни-цей, какой в этом тайный знак. Ей чаше других выказывались на Татаровом бугре наваждения. Марфа задумалась, помолчала, и поведала свой недавний сон, похожий, как она сказала, на явленное видение.

Ночью вошел в ее избушку человек в черном одеянии. Темень стояла, но она его разглядела. То ли спала, то ли нет, и сама сказать не может. Молитву творила, чтобы от-ступил он нее. А он стоит, сложив ладони перед грудью и говорит: "Марфа, Марфа не го-ни меня, я князь в прежней своей жизни, мы с тобой одного племени. Я отступник, во зле увяз, ты и можешь прощение мне вымолить. Люд нынешний превзошел в грехе и мой грех и отверзь темницу моего и твоего сородича".

Марфа склонила голову, будто в согласии с кем-то, или с чем-то, помедлила и сама истолковала свой сон: "Вот и сбылось. Подошло время и пало на нас усмотренное Госпо-дом совершение. Истлевает грешная плоть, а и раскаявшаяся душа, подпавшая под власть тьмы, не может без замоления отойти от праха, маяться должна беспризорной".

Старик Соколов и в явленном Марфе Ручейной призраке узнал своего затыло-глазника. Дух его, окровавленный революцией, тоже мечется. Коммуниство ему бы и не в вину, но он и насильником был, невольно и шло от него зло. Душа его страдала и за грехи свои и за не прощаемые согрешения своего далекого сородича — золотоордынского ве-дуна, нашедшего кончину на Татаровом бугре. Зло не всегда пребывает во зле, как и в Добре что-то таится неподобное Добру. Иначе бы зло, без власти над ним Добра, погуби-ло жизнь. Но и Добро без зла превратилось бы в "ничего". Все от единого начала взялось. Грех возник от мятежности божьего человека. Марфа Ручейная во оневоленном грехе и восходила родом к ведуну. К ней, страдалице, и молитвеннице, он и воззвался через дру-гого своего сородича, прося действом и молитвой вызволить его из нижней тьмы.

Человек живет как бы в трех ярусах. Один земной, временный, где проходит испы-тания. Второй верхний, небесный, для праведников. И еще подземный, темный. Ярусы небесный и нижний, сокрыты от человеческого глаза и неподвластны разумению огрехов-ленного люда. Только каким-то краешком своим открывается это праведникам по воле Провидения. Ему вот, Старику Соколову, оно приоткрылось.

И Марфа Ручейная в таинства потустороннего мира уверовала. И ей из него пода-ются предвидения. Но об этом не скажешь тем, кто обречен пребывать во тьме незрячим. Ей, прозванной Татаркой, как бы и повелено вместе с дьяком Акиндием предать зем-ле прах окаянного золотоордынского ведуна. И тогда душа его освободится из подзем-ного плена, чтобы воплотиться в каком-то новом себе, менее огреховленном. Но это все опять остается в себе, в одних тайных мыслях, и у Марфы Ручейной, и у него, Коммуни-ста во Христе. Время не подошло, чтобы говорить о таком, как о повседневном обыден-ном. Но и томить себя полной тайной как бы уже не резон. Вера к люду мирянскому, как свет через кромешную тьму и начинает пробиваться, раз за разом расширяя небесный окоем.

Постояв над костями с такими неизрекаемыми мыслями, Яков Филиппович ска-зал Марфе и дьяку Акиндию:

— Вам вот и заветано наречением предать земле прах, молитвой упросить землю-матушку принять его. Тайна вот это. Тут и надо его упокоить, где явлен, господь един, так и добрые дела одинаково в добре для всех должны твориться, и злому зло — да будет несотворимо.

На другой день Старик Соколов сделал деревянный крест, и Марфа Ручейная с дья-ком Акиндием опамятовали им свежую могилу.

Через неделю Светлана съездила в город, зашла в археологический музей, разуз-нать, что там думают о находках на Татаровом бугре. Высказали предположение, что мослак лошади монгольского типа и кости человеческие, скорее всего татаро-монгольских конников.

В разговорах с городскими гостями Старик Соколов высказал о том свое мнение:

— Знамо, убиенных ратников — воителей православных, миряне по чести схоронили, Да и тела басурманские не как скотину зарыли. Пленники были, они действо и провели по своей вере. А этих вот озеро взяло. Они и ждали своего часа. И он вот пришел.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Свое дело стережется чужого слова.

1

Эта осень первая для Ивана — главного инженера колхоза. С полей споро убрали хлеба — потрафила погода. А вот об урожае, каков он, похоже всерьез никого и не беспо-коило. Вжилось — что бы у тебя не уродилось, все заставят отдать. И вроде как по правде — не возрази. Так что, даже и лучше, коли не густо вышло, дотации не лишат, по высокой цене все у тебя примут. Что собрали, то и отдали… Никола Петрович был доволен и лико-вал: с уборкой и сдачей хлеба колхоз впереди остальных. Выполнили "первую заповедь" — похвала во всеуслышаќнье на совещаниях и в газетах, как вот и в сенокос. Теперь покой до весны… Ну там по вспашке зяби, по мясу, по молоку пятки почешу Но это уже без особой строгости, по привычке.

Дмитрий Данилович занимался своим полем. Лягушечье озерцо и логовину засы-пали песком и землей с самого Татарова бугра. Плодородный ил — сапропель, и торф из лоховины разровняли по новому полю… Все ждалось каких-то помех от согнавшего со своего места черного духа, но помех не было. Зло побеждено праведным трудом, земля освобождена от наваждений. И все же таинственная черная птица дважды пролетала кра-ем поля от болотняка. Но очищенная от скверны нива ее к себе не подпускала.

Иван с Александрой решили не ждать весны, на зяби закрепить за механизаторами пашни. Сидели за составлением схемы севооборотов. Дмитрий Данилович советовал Ива-ну создавать парные звенья. Поля небольшие, из этого и надо исходить, меньше холостых перегонов.

Из райкома летели директивы о звеньевой системе и о групповом методе организа-ции работ в колхозах. Одно с другим как-то не вязалось. Вроде бы давалось право на вы-бор: или то, или другое. Но требовали и звенья создавать, и групповой метод соблюдать. "Звено звену и приходить на помощь — так объяснял Горяшин групповой метод. Самих меќханизаторов никакие методы не интересовали. И они равнодушно посмеќивались, где-то чего-то подслушав: "Речи толкать и бумагу марать — не поле орать". Слово "орать" не все уже и понимали, что это по мужицкому толкованию ходить за плугом, кой тянула лошад-ка. Тарапуня и тут высказал свое понимание директив: "На бумаге-то осла и трепеќтную лань в одну косулю впрячь возможно". Что "косуля" — это прароќдительница сохи и дере-вянного плуга, знали только понаслышке. И слоќва Тарапуни толковались на разные лады: "Косулей косить, что языком тесто месить…" Наша Матрена Купоросиха быка на плечо возьмет и косулю попрет".

Иван всерьез опасался, что будут требовать и звенья создавать, и групповой метод применять. Показал наметки закрепления полей за механизаторами Николаю Петровичу. О методе уклончиво сказал, что тут должна быть инициатива за механизаторами, их звеньями. Друг с другом и должны договариваться кому и когда помочь. Председатель и парторг колхоза рапортовали "Первому" о выполнении указаний и о соблюдении "группо-вого метода". Руководству колхоза везде хотелось быть в передовиках.

Иван с Александрой собрали механизаторов и объяснили, что необхоќдимо объеди-няться в звенья. Скучные безликие ухмылки. Будто и не о их работе разговор.

— Наше дело телячье, — как бы за всех высказал Симка Погостин.

Иван на высказ Симки не обратил внимания. Ждал.

— Значит так, что ли, — подал Тарапуня живой голос. Но тоже больше для веселия, — что кто уродил, тот то и пожинай. — Обвел взгляќдом сидевших справа и слева его, и доска-зал: — за то и на лапу поќлучай. А если махнуть, так это вроде бы уже сам у себя. Грех и не больно велик…

Грохнул смех. Тарапуня тоже, довольный, заулыбался. Но тут же наќсупился, усек причину смеха братвы. Минувшей весной в деревеньке Новинка, он сбросил в огород тет-ке Кате два мешка семенной пшеницы. Старушка сулила две большие бутылки с винтовой пробкой, из самой Москвы привезенные. Тарапуню и взял кураж. Не устоял. Что он кого-то там хуже в этой самой ихней Москве? И он не хочет "сучком" из ядовитой бутылки зе-леного: цвета с зеленой заклепкой довольствоваться.

Уличить Тарапуню не могли. Да и кому уличать, коли никто такое уже и за грех не принимает. Но завидуя тетке Кате, те же старушки и стали пересуждать: "Больно провор-на и ненасытна, Катерина, мешкаќми ей подавай". Сам Тарапуня паясничал: "Так что было не сбросить?.. Какого урожая ждать на том поле?.. Семян не соберешь. А я у тетки Кати кажинный праздник гостем буду, стаканчик "столичной" пропущу и сальцом пшеничным закушу".

Пьянцеватое балагурство Тарапуни дошло до матери, Веры Смирновой, доярки Большесельской фермы. Она позвала Тарапуню к себе. Женившись, он купил дом в Еси-пове и жил отдельно. Мать напомнила сынку, как он в послевоенное лихо укатал в тюрь-му Агашу фронтовичку, мать Толюшки Лестенькова, за то, что та для сирот убитого на фронте солдата, тайком вынесла из нагуменника два узла той же пшеницы. А он сытой тетке Кате, у которой сыновья в Москве при деньгах, два мешка семян турнул. Дедушка Данило, будь он жив, по головке за такое не поглаќдил бы…