гордые у нас голоса! А как же! Человек — это ж звучит гордо!..
Прекрасные слова. Которые больше не помогут ни нам, ни нашей температуре, ни этой невероятной территории.
Время гордых звуков — даже новых— истекло.
Поймем — может, еще сумеем зазвучать прилично.
Нет — опять все вылетит в пустой звук.
1986
Планы
Первое слово, которое произносит человек? Из четырех букв?
Человек произносит «мама». Наш человек — «план».
Он и рождается так: у родильного дома план по валу. И у зубной поликлиники план: хоть у одного из нас пломба не в том месяце выпадет — мы им все сорвем. Но она выпадет, они ж ее сами ставили.
У гаишников тоже план. Так что в начале квартала можно и на красный, а вот в конце уже и на зеленый не советую.
Плановики, планерки, планировщики. Планируется все. Решили даже такую задачу — не для среднего ума! — как планирование перевыполнения плана! Анна Петровна Хрюндина полторы пятилетки выполнила в две недели. Молодец, Анна Петровна. И кто пятилеточку ей спланировал, тоже молодец.
План — закон, процент — хозяин! Шаг вправо, влево от плана считается побег.
Казалось бы — какие вопросы? Так нет. То тут, то там все время кто-то выпрыгивает из строя. Недавно один — ну, просто как с Луны! ну, чуть не до истерики! — требовал объяснить ему: почему над тем магазином написано «Рыба», а над этим — «Мясо»? Он, видите ли, был внутри и не понял разницы.
Не понял — значит, тупой. Раз все планируется, значит, планируется не только где что будет, но и наоборот. Ну и чего каждый раз изумляться — почему опять на всех не хватило этих мягких облагораживающих рулончиков. Значит, так в центре запланировано — может, создается стратегический резерв. Или имеется в виду только руководящее звено. Или ветераны.
То же и качество. Это только в книжке одному буфетчику объяснили, что не может быть осетрины второй свежести: второй — значит, тухлая. Наши буфетчики другие книжки читают. Там и вторая свежесть планируется, и категория вторая, и сорт второй. Что почти как первый. То есть почти можно надеть.
Почти не протекает. Почти телевизор. Почти не отравился и к врачу попал — к хорошему почти. Так что почти остался жив…
А тут к нам приезжал то ли инспектор, то ли инструктор. Весь такой гладкий, как первомайский стих.
Надо, говорит, уметь в споре с противником доказать преимущества нашего планового хозяйства. Два часа сам с собой остервенело спорил, себе — доказал. А нам и доказывать не надо! Нам и так ясно: у них хозяйство бесплановое, подвержено кризисам, у нас — бескризисное, подвержено плану.
Там — план по разрядникам, тут — по диссертациям. К концу года обязаны защититься двенадцать Менделеевых; четыре Ломоносовых и один Фейербах, если опять не завалит минимум по научному коммунизму.
План любого заседания известен заранее: доклад, овация, концерт. Концерт тоже по четкому плану: стих о паспорте, гибель лебедя, юмор про химчистку, хор имени Пятницкого.
Запланировано даже, когда кто какой подвиг совершит. К пятидесятилетию — подвиг на малый орден, к шестидесятилетию — на большой, к семидесятилетию — на совсем большой, в коробочке, к восьмидесятилетию — все три вместе дадим, уже за то, что дожил.
Планы — встречные, комплексные, личные…
Я планирую вбить гвоздь в стенку, чтоб повесить план Парижа, куда я планирую. Правда, неизвестно, планирует ли меня Париж.
— Вы ребенка планируете?
— Уже запланировали.
— Мальчика, девочку?
— Вообще, примерно, мальчика. Но как получится…
Так и в Госплане у нас.
План — ответ на великую загадку вселенной: почему в стране из года в год — как тридцать первое, так везде живая картина «Штурм Измаила», как первое — так уже Христос в пустыне».
А вообще, наш плановик похож на планериста.
Оба планируют.
Но разница есть. Один — как бы в небе ни кувыркался — помнит: хоть раз он небесных законов не учтет, они его самого учтут.
А второй так всерьез и думает, что речка потечет, куда поплавок захочет. И что вся планета — не более, чем пункт его плана.
Что, конечно же, не так.
Ибо, к счастью, она все-таки вертится.
1986
Обучалки
Каждый четвертый — учится.
Каждый второй — учит.
Каждый шестой — ученый.
Каждый третий — большой ученый.
Трое из семи — переучиваются.
Восемь из пяти — повышают квалификацию.
Остальные уже окончательно отучились, светлая память. Или ушли в декрет.
Процесс выучивания интересен стремлением научающихся самообучиться. Поэтому, чему бы ни обучивались, научаются в среднем одному и тому же.
Итак, чему же выучились мы, среднеобученные обучавшиеся?
По арифметике — действиям с процентами. Так наловчились, что проценты постоянно возрастают, даже при полном отсутствии того, проценты чего могли бы возрастать.
По геометрии решаем бесконечную задачу на плоскости, как из общего квадратного метра с раздельным получить два раздельных — с общим.
По истории углубились на глубину учебника — то есть остались на поверхности.
По географии штриховали контурные карты мест, куда незачем.
Из литературы запомнили, что был Пушкин, остальное — лишние люди.
Химию изучали по статьям: «Спасти озеро!», «Срочно спасти озеро!», «Немедленно спасти озеро!», «Озеро не спасти».
Зато иностранные языки изучали глубоко и долго. Так долго и глубоко нигде в мире больше не изучают. Поэтому только мы на любой вопрос на любом языке на том же языке и отвечаем: «Нихт ферштейн!»
С экономикой все было еще глубже: экономика должна быть экономной, астрономия — астрономной…
Этику и эстетику на всякий случай не изучали:
завуч не был до конца уверен, что это одно и то же.
Зато обществоведение как науку поняли сразу всю — по первой же фразе лектора, сказавшего: «О Гегеле вам коротенько…»
Логику впитали интуитивно. То есть, еще только прочитав слова «О мерах по дальнейшему улучшению…», понимали, кто запросился на пенсию.
У некоторых были еще основы личной гигиены — факультативно…
Самое интересное в нашем обучании — это то, что оно совершенствуется путем постоянной ликвидации самого себя.
Отсюда выучились невиданному юмору. То есть там, где другие с ума бы посходили, нам смешно.
Но при этом сохранили такую девственную непосредственность и чистоту, что каждый, ни хрена не делая, до сих пор способен искренне возмущаться: почему ни хрена нет?
Что доказывает — выучились полностью.
Главное теперь — попытаться уберечь от нашего всеобщего