Когда ребята разошлись, Долинин шутливо пожурил Маргариту Николаевну за слабость нервов.
— Дело не в нервах, Яков Филиппович, а в том, что я в детском саду никогда не работала и разговаривать с таким народом не умею. Вы же сами слышали: «Это — мужская работа», «это — бабья»… Тоже мне — мужчины! С ними строгость нужна. Вот Цымбал крепко умел их держать. А я разве строгая!
— Для женщины — достаточно.
— Вижу, и вы делите работу на мужскую и на женскую. — Первый раз за эту беспокойную ночь Маргарита Николаевна улыбнулась.
— А что же?.. — ответил Долинин. — Окончится война, минуют не менее трудные послевоенные годы, и — что вы думаете — разве мы не освободим вас от многих непосильных вам работ?
— Я, например, в этом не нуждаюсь. Я могу делать что угодно. — Маргарита Николаевна гордо выпрямилась и осуждающим взглядом окинула Долинина с ног до головы.
5
Узнав от навещавшей его Вареньки об истории с неудачным ремонтом и с трактористами, Цымбал начал разговор о выписке из медсанбата. Варенька пыталась его уговорить не делать этого, уговаривали и сестры, и врач протестовал: рано, дескать, спешить незачем. Но Цымбал, как всегда, упрямствовал. Он уже испытал свою ногу, расхаживая ночами по палате. Нога еще побаливала, но службу служить могла, а большего, по мнению Цымбала, от нее и не требовалось. И в один из пасмурных ветреных дней, отмахиваясь от советов и предостережений, он поблагодарил работников медсанбата, попрощался с ними, затем выломал из черемухового куста в палисаднике крепкую палку и, опираясь на нее, прихрамывая, спустился к перевозу.
Окруженный ребятами, он сидел вскоре на бревне возле тракторного сарая и расспрашивал о житье–бытье во время его отсутствия. Ребята хвастали успехами в стрельбе из винтовки, показывали пробитые мишени.
— Очень мило, — сказал Цымбал. — А ни одна машина еще не отремонтирована. Вы у меня бунтовать бросите! С завтрашнего дня я вас возьму в работу. Ясно?
— Ясно, товарищ директор, — ответили ребята радостно. Они были довольны, что вернулся их директор; им нравилось, что ими снова будет руководить твердая рука, что Цымбал никогда ни перед чем не теряется, что его все окружающие уважают и даже побаиваются. «С таким чего не работать?» — говорили они между собой и всем своим видом подчеркивали, что работают лишь потому, что не хотят уронить чести МТС, руководимой таким директором.
Варенька, собравшаяся было навестить в этот день Цымбала, в медсанбате его уже не нашла, догадалась, в чем дело, и тоже явилась к тракторному сараю. Но Цымбала не было уже и там. Он утомился и рано ушел домой отдохнуть. Варенька увидела его лежащим на постели.
— Зачем вы это сделали, Виктор! — воскликнула она, входя. — Вам же говорили: не спешите. А запустение–то у вас какое! — Она оглядывалась вокруг.
— Три недели хозяина в доме не было.
Варенька принялась прибирать в комнате; потом сбегала на скотный двор, принесла парного молока.
— Да ну его! — Цымбал отстранил кувшин с молоком. — Детская пища.
— Вы в таком состоянии, когда детская пища вам в самый раз. Поправляться надо, Виктор!
Варенька хлопотала долго и ушла только тогда, когда наступило время вечерней дойки. По дороге ее встретила Маргарита Николаевна и спросила:
— Вернулся?
— Вернулся. Слабый очень, ты бы поухаживала за ним.
— Не захочет. — Маргарита Николаевна вздохнула. — Ворчать начнет.
— Что ты, ворчать! Я, например…
— Ты — другое дело, — перебила Маргарита Николаевна. — Тебя, такую глупенькую, и волк в лесу встретит — не тронет. — Она охватила тонкой своей рукой смуглую шею Вареньки, привлекла девушку к себе и поцеловала где–то у нее за ухом.
Вареньке стало щекотно, она засмеялась.
— Сходи все–таки! — крикнула вслед уже удалявшейся Маргарите Николаевне. — И тебя, может быть, не съест.
Заглянул к Цымбалу и Ушаков. Они поговорили о только что закончившихся боях, о том, что планы немцев опять надолго расстроены. Ушаков сообщил, что хотя мастерская и загружена ремонтом боевых машин, но теперь он снова может помочь МТС.
Через несколько дней, к величайшей радости Вареньки, ее коровенок освободили от пахоты, распущены были и «мобилизованные землекопы», — в поле на смену им всем вышли три трактора. Для Цымбала наступила такая же беспокойная пора, как и весной. Трактористы старались, конечно, но машины по–прежнему то и дело выбывали из строя; с ними могли сладить только разве водители самых высоких квалификаций, а таких не было и не предвиделось.
Прихрамывая, бродил Цымбал по полям, ругался и грустил. Возле остановившегося трактора его однажды застал Долинин.
— Кажется, Яков Филиппович, — сказал ему Цымбал, пучком травы вытирая замасленные руки, — кажется, мы открыли тайну вечного двигателя, этого несчастного перпетуума. Получается у нас как в басне: хвост вытянешь — нос увязнет. Каждую машину надо на ходу ремонтировать.
— Н-да, дела… — неопределенно ответил Долинин. — Может быть, снова пригласить кого–нибудь на ремонт? Те бойцы и водили, помню, неплохо.
— Можно и пригласить, но рабочий срок наших машин и по мирным–то временам к концу подошел. Из этой техники, Яков Филиппович, прямо скажем, уже взято все!
— Может быть, еще выжмем. Съезжу–ка я в дивизию. У них снова теперь тихо. Вообще весь фронт притих.
— А что слышно о нашем отряде? — спросил Цымбал.
— Возможно, скоро вернутся.
— Эх, отпустили бы вы меня с ними!
Долинин понял его и, зная, что отвечать ничего не нужно, смотрел, как Цымбал крутил толстую цигарку, и — кажется, впервые в жизни — жалел о том, что не научился курить: до чего же хорошо и основательно этим деловитым скручиванием, пусканием дыма заполняются тягостные паузы в разговоре, до чего быстро нехитрое это занятие сближает собеседников, помогает им лучше понять друг друга.
Через день, на рассвете, проснувшись с головной болью оттого, что поздно лег, и раздумывая — вставать или еще полежать немного, Цымбал услышал во дворе голоса. За окном, поднимаясь кверху, плыли клубы синеватого махорочного дыма и слышались голоса.
— Конечно, Василий Егорович, — говорилось за окном, — и у народа есть вполне научные приметы для предсказывания погоды. Вот, скажем, курицы в пыли купаются, — значит, к дождю.
Цымбал обрадовался: это же Козырев с Бровкиным! Значит, снова съездил Долинин в дивизию и снова попросил полковника Лукомцева прислать этих друзей в помощь трактористам.
Директор МТС стал быстро одеваться, ему было приятно вновь увидеть веселых спорщиков. А разговор за окном продолжался, говорил теперь Бровкин:
— За куриц, Тишка, не поручусь. Но вот, помню, во время όно хаживал по Александровскому рынку старичок. Продавал он волшебные палочки. Наставление покупателю было такое: вывесь ее, палку эту, с вечера за окно на веревочке, и, если утром она мокрая, стало быть, идет дождь.
Наступило молчание, потом Козырев спросил:
— Все? Можно смеяться? Это же анекдот, Василий Егорович! И такой же, извиняюсь, бородатый, как вы. Еще мой дед моей бабушке рассказывал.
— Эка ты, взоржал!.. — Бровкин обиделся;
— Взоржешь, Василий Егорович: есть хочется. Интересно, Лукерья еще готовит здесь бланманже? Освоить бы горшочек.
Затягивая ремень на гимнастерке, Цымбал направился к выходу. Он был уверен, что знатоки «катерпиллеров» и «аллисчалмерсов» помогут ему и с ремонтом и с пахотой; от их грубоватых, но добродушных шуток, казалось, и головная боль уже утихает.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
— Тяжело, очень тяжело, — говорила Маргарита Николаевна, расхаживая с Долининым по берегу. — Кажется, начинаю не справляться. Надо бы другого председателя избрать, а мне бы свое дело делать — агрономическое.
— Другого избрать? — Долинин спросил это с хитрецой. — Мужчину, конечно?
Маргарита Николаевна вспыхнула:
— Я понимаю, о чем вы говорите. Понимаю! Но это неправда. Вовсе не в том дело, совсем не в том. Просто нужен человек с бόльшими, чем у меня, организаторскими способностями.
На берегу громоздились вороха картофеля. Розоватые крупные клубни, обдутые, обсушенные ветром, согретые осенним солнцем, поблескивали, как тугие мячи. Казалось, возьми такую картофелину, ударь оземь, и она подпрыгнет. По дощатым, прогибавшимся до самой воды мосткам, между берегом и широкой осадистой баржей, парами ходили женщины. Они работали с рассвета, таскали корзину за корзиной, но картофель едва прикрывал дно баржи. Тракторы и кони подтягивали с поля новые вереницы телег, и вороха на берегу не только не убывали, но все росли и росли.