Гости допрашивали директора с пристрастием, их интересовали все мелочи жизни, все детали истории принятых сегодня понтонов и строившихся бронекатеров.
История этих плавучих средств была и историей завода. В начале августа тысяча девятьсот сорок первого года, когда немцы были уже близко, завод эвакуировался в глубь страны.
Эшелоны с основным оборудованием и с рабочими ушли куда–то в Среднюю Азию. Уехал и директор. На месте осталось только несколько старых мастеров да с полсотни учеников. Они должны были присматривать за сохранностью остатков оборудования, за тем, чтобы ничто не расхищалось, чтобы поддерживать порядок в опустевших цехах. Прежнего директора стал замещать его помощник — он же и главный инженер, Базаров. На завод часто приезжал Долинин. Вместе с Базаровым они строили планы обороны завода. Окрестное население и рабочие рыли вокруг противотанковые рвы, траншеи, воздвигали дзоты. Тогда же были пробиты и амбразуры для автоматчиков в директорском кабинете, перенесенном с третьего этажа главного здания в полуподвал цеха. По замыслу Долинина завод должен был стать одним из основных опорных пунктов обороны района и прикрыть восточные подступы к Ленинграду вдоль Невы. Но немцы были остановлены частями фронта в пяти километрах от завода.
Потом Долинин ушел с партизанским отрядом, и на заводе наступило затишье. Потянулись длинные зимние недели. Каждый день в стороне Славска и села Никольского ухали немецкие орудия, с глухим воем, высоко в небе, к Ленинграду проносились над заводом тяжелые снаряды. Иногда они били по заводу, разбрасывая железный лом на свалке, отламывая углы зданий, пробивая стены. После каждого разрыва на пол цехов сыпалось искрошенное стекло с ажурных кровель.
Обстрелы и голод загнали людей в подвалы. Там докрасна калили чугунные времянки, варили в солдатских котелках горькие щи из капустных кочерыжек. Старики, чтобы подбодрить молодежь, рассказывали истории из времен гражданской войны и обороны Красного Питера; был среди этих словоохотливых стариков специалист по неудобным для печати рассказам о русских царях, особенно о Екатерине Второй…
В феврале из немецких тылов вернулся Долинин и первым делом приехал на завод. Осмотрев цехи, оставшееся там оборудование, поговорив с мастерами, Долинин и Базаров решили пустить завод. Но встал вопрос: что же он будет изготовлять? Военные подсказали: попробуйте понтоны — очень нужны.
— Это будет наш вклад в дело победы, — сказал Долинин на многолюдном собрании рабочих. — Подарок для армии, подарок неожиданный и тем более приятный.
— Только чтоб никто не знал о нем до времени, — высказался кто–то из учеников. — В секрете будем работать.
— Немец чтоб не знал, — это верно, за этим последить надо. А кому полагается, пусть знают, — возразил мастер корпусного цеха. — Пусть знают, что мы тут не зря небо коптим. И нашим уехавшим товарищам напишем. Еще соревноваться будем, кто кого перетянет.
После ледохода первую партию понтонов приняли представители фронта. Теперь вторая партия изготовлена для армии, расположенной на территории района.
— После такого пути, — сказал Базаров в заключение, — мы имеем два завода: один — в Средней Азии, второй — на Неве. Готовы к любым новым заданиям, Взялись, как известно, даже бронекатера строить.
Гости крепко жали руки и Базарову, и Долинину, и всем окружившим их рабочим.
К понтонам подошли тягачи, подтащили их на катках к берегу; понтоны были спущены на воду, сцеплены стальными тросами и, ведомые низкорослым буксирным пароходиком, отправились вниз по течению.
Караван уже шел мимо колхоза, смотреть на него выбежали на берег все от мала до велика. Закатное солнце окрасило воду красным, и волны, всплескивающие вокруг судов, были как языки пламени. Горели огнем мачта и труба буксира, ослепительно сверкали металлические части, стекла иллюминаторов. Красными были и лица матросов, махавших бескозырками.
Маргарите Николаевне, остановившейся на минуту над берегом, пришла мысль о том, что совсем скоро по этой же сверкающей дороге, туда, к Ленинграду, пойдут и баржи с картофелем и овощами, о чем так горячо говорил ей весной Долинин. Всеми помыслами она стремилась к тому, чтобы это случилось поскорей. Стремилась к этому, но знала, что, едва замрут полевые работы с их заботами и тревогами, в сердце с новой силой вспыхнет чувство одиночества. Она отказывалась, когда Долинин поручал ей такую большую беспокойную работу, страшилась ее. Но теперь Маргарите Николаевне казалось иной раз, что с последней морковкой на грядке будет вырван и последний смысл ее собственной жизни.
2
Цымбал лежал в медсанбате танковой части, в светлом домике на берегу Невы. Он упросил Долинина устроить его именно сюда, чтобы только не эвакуироваться в Ленинград.
— Кость–то не сломана, Яков Филиппович, — горячо доказывал он, — только треснула. А все эти царапины — пустяковое дело. Зачем же меня увозить? Сами говорили — кадров нет!
И хотя это сильно противоречило медицинским правилам, по просьбе секретаря райкома Цымбал был оставлен в медсанбате. Ногу его уложили а гипс. Он лежал и досадовал. В первые два дня его навестили Долинин, Терентьев и Пресняков. На третий день забежал Курочкин, который уселся на скрипучий табурет возле койки и сразу же принялся скручивать махорочную цигарку.
— Нельзя, — сказала дежурная сестра, когда палата наполнилась зловонным дымом «филичевого» табака. — Посторонним курить нельзя.
Милиционер торопливо загасил цигарку и, не зная, куда ее девать, смущенно заерзал на табурете.
— Брось скрипеть, блюститель, — мрачно буркнул из угла контуженный капитан, которого раздражали резкие звуки. — И без твоей музыки башка трещит.
Курочкин замер и стал беспомощно озираться по сторонам, ожидая, видимо, еще каких–либо нареканий. Цымбал чувствовал, что милиционер пришел неспроста, хочет что–то сказать, но не решается, и поспешил ему на помощь:
— Как делишки, старина? Все прыгаешь, а я вот допрыгался.
— Что вы, товарищ Цымбал! Почему это — допрыгались? Поправитесь. Хотя, конечно, как увидели мы вас под трактором, — думали, кончен человек. Да и что говорить — двадцать семь осколков, не шутка! Меня одним осенью царапнуло, до сих пор рука не разошлась. — Курочкин согнул и разогнул руку в локте. — Что–то скрипит в косточке и к плечу по жиле отдается.
— Трактор и спас, — ответил ему Цымбал. — Если бы я не лежал под ним в это время, так не мелочью бы обсыпало меня, а такими бы кусочками, из которых каждый стόит моих двадцати семи. Легко отделался.
— А уж бригадир–то наш, Ленька Зверев, до того напугался, звонит товарищу Долинину: убит, говорит, наш директор. А разве ж это можно!
— Что — разве ж можно? Нельзя мне быть убитому? — Цымбал засмеялся.
— Нельзя… и всё тут! — Курочкин тоже хохотнул, потом добавил: — Засиделся, извиняюсь. Поспешать надо, загонял начальник по полям.
— Батя?
— Игнат Терентьич. — Милиционер дипломатично обошел фамильярное прозвище своего начальника. — Да иначе и как? Я и то — подкопал кустик картошки, посмотрел: с голубиное яйцо налилась, вполне на пищу пускать можно. Вот и бегаем, бережем.
— Дай–ка прикурить, — попросил Цымбал. — Я здесь не посторонний.
Курочкин поспешно протянул зажигалку и затем встал, последний раз скрипнув табуреткой.
— Напоследок разрешите, товарищ Цымбал, пожать вашу руку, — сказал он не без торжественности.
Цымбал исполнил его просьбу, отчего Курочкин совсем разволновался.
— Имейте в виду, товарищ Цымбал, — произнес он уже совсем торжественно, — на меня вы можете всегда положиться. Если что и как, скажите только: Курочкин, надо то–то и то–то, и точка! Желаю здоровьица. И вы также здравствуйте, — обратился он к контуженному капитану. — Поправляйтесь. А за беспокойство прошу прощения.
— Экий болтун! — буркнул капитан, но Курочкин уже прикрывал за собой двери и этого отзыва о себе не услышал.
Чувствуя, что капитану хочется заговорить с ним, Цымбал, у которого боли во всем израненном мелкими осколками теле не прекращались ни на минуту, поспешил притвориться спящим.
За окном угасал летний день, по тихой реке проплыли какие–то корабли, в глухом углу, где лежал капитан, густел лиловый сумрак, и удивительно громко тикали часы, подвешенные на ремешке к железной спинке кровати. В их шепелявой спешке Цымбалу слышалось: «Секунда, вторая, еще и еще… Шестьдесят их — минута, шестьдесят минут — час, двадцать четыре часа — сутки, тридцать суток — месяц… Наше дело производить первое действие арифметики — сложение, вести счет времени. Ваше дело — пользоваться этим временем, жить»..