Читать интересную книгу Кольцо светлой воды - Гейвин Максвелл

В библиотеке Монрейта я поискал, что естествоведы предыдущих поколений писали о выдрах. Свежих работ не было, так как соответствующий раздел библиотеки не пополнялся уже много лет. Велеречивый шут восемнадцатого века граф де Бюффон, чьи девятнадцать томов приобрели неприятный привкус оттого, что современный ему переводчик неизменно переводил французское слово "pretendre" английским "pretend", в целом был не очень высокого мнения о выдрах. Он был чудаком, охотно верившим самым странным и невероятным историям о том, что на свете существуют совершенно явно абсолютно немыслимые существа, которые он сам пытался выводить, устраивая чудовищные скрещивания (после множества опытов он с разочарованием был вынужден прийти к заключению, что бык и кобыла "могут совокупляться безо всякого удовольствия и проку"). И ещё его самым таинственным образом интересовало, можно ли животное заставить есть мёд. Как он выяснил, выдры его не едят.

" Молодняк животных как правило очень красив, а молодые выдры не так миловидны как старые. Голова у них неправильной формы, уши расположены низко, глаза небольшие и прикрыты веками, вид у них мрачный, движения неуклюжи, тело приземистое и кривое, в голосе, который они то и дело подают, слышен какой-то металлический призвук, все это свидетельствует, пожалуй, о том, что это глупое животное. Выдра, однако, с возрастом обретает усердие, которого, по крайней мере хватает на то, чтобы успешно воевать с рыбами, по своим чувствам и инстинктам стоящими значительно ниже остальных животных. И всё же далеко ей при этом до бобра... Я только знаю, что выдры не роют себе нор,... что они часто меняют место жительства, расстаются с молодняком месяца через полтора-два, что те, которых я пробовал приручить, пытались укусить меня, а через несколько дней они становились помягче, может потому, что были слабыми или больными, что они не очень-то приспосабливаются жить в домашних условиях, и все те, которых я пробовал вырастить, умирали молодыми, что у выдры, как правило, злой и жестокий характер... Из её укромных мест несёт зловонием от остатков тухлой рыбы, да и само тело у неё дурно пахнет. Мясо у нее сильно отдаёт рыбой и очень невкусное.

Папистская церковь разрешает есть его в постные дни. На кухне картезианского монастыря под Дижоном г-н Пеннант видел, как выдру готовили на обед монахам строгого ордена, которым, по их правилам, запрещается всю жизнь питаться мясом."

Такое описание навело бы, пожалуй, на меня тоску, если бы у меня не было сколько угодно свидетельств из первых рук, опровергающих его. Но если Бюффон так уничижительно описывал выдр, то великий американский естествовед Эрнест Томпсон-Сетон несомненно им очень симпатизировал. В самом начале этого века он говорил: " Изо всех зверей, чью жизнь я пробовал описать, есть один, который выделяется как рыцарь Баяр в своём кругу: без страха и упрёка. Это выдра, весёлая, живая и мягкая в обращении с соседями по водоёму, игривая и довольная жизнью, мужественная в беде, идеальная в своём доме, стойкая перед лицом смерти - самая благородная душа из всех четвероногих обитателей леса."

В его трудах я узнал знакомое мне животное, "самое прекрасное и обаятельное из всех элегантных зверюшек. Кажется, её веселью, живости, шалостям, добродушию нет предела, а её позы вечно новы и удивительны. У меня никогда в доме не было выдры, и всё же всякий раз, когда видел их, я нахально нарушал десятую заповедь."

Отмечая, что по своим структурным признакам "выдра просто-напросто большая водяная ласка", он добавляет, описывая их привычку кататься: "Вот чудное доказательство развития их ума, когда мы видим, что взрослое животное выделяет часть своего времени и энергии ради удовольствия, и в частности для социального развлечения. Большое количество благороднейших животных отвлекается таким образом от тусклой обыденности жизни и предаётся развлечениям, расходуя на это время и возможности таким образом, который находит своё высшее выражение у человека."

Ещё один автор, фамилию которого мне разыскать не удалось, заметил с каким-то странным очарованием при выборе слов: "Выдра- это несомненно гигантский земноводный горностай в летнем меху, характер которого смягчён возвышающим и облагораживающим влиянием рыбацкой жизни."

Мы прибыли в Камусфеарну в начале июня, вскоре после начала продолжительного периода прямо-таки средиземноморской погоды. В моём дневнике указано, что лето начинается 22 июня, а на странице от 24-го июня на полях есть пометочка о том, что это- макушка лета, как бы опровергающая логический вывод о том, что лето в течение года длится всего четыре дня. А то лето в Камусфеарне продолжалось как бы при остановившемся времени, при ярком солнечном свете, спокойствии и пятнах тени от облаков на склонах холмов.

Когда я думаю о раннем лете в Камусфеарне, то в памяти постоянно возникает сквозь множество калейдоскопических образов видение диких роз на фоне ясного синего моря, и, когда я вспоминаю это лето наедине со своим странным тёзкой, который доехал досюда, эти розы становятся для меня полным воплощением мира и спокойствия. Это- не бледные, худосочные цветы с юга, а цвет их- глубоко насыщенный алый, чуть ли не красный, - это единственный цветок такой окраски, единственный цветок, который обычно видишь на фоне океана, свободный от налёта летней зелени. Жёлтые ирисы, цветущие плотными рядами у ручья и на побережье, дикие орхидеи ярко выделяющиеся среди вереска и горных трав, - в них нет необходимого контраста, так как перевести взор с них на море можно только пробежав взглядом, так сказать, промежуточный слой различных оттенков зелени, среди которой они растут. Именно в июне и в октябре наблюдается буйство красок в Камусфеарне, но в июне, чтобы избежать утомительных видов различных оттенков зелени, можно обратиться лицом к морю. Там, при отливе богатые цвета охры, марены и оранжевого различных слоёв водорослей виднеются на фоне ярких, брызжущих оттенков белого на усыпанных ракушками скалах и на песке, за ними ускользающие, переменчивые оттенки голубого и пурпурного цвета колышащейся воды, а где-то на переднем плане - буйные северные розы.

Вот в такой яркий водяной пейзаж переехал Мидж и стал владеть им с таким восторгом, который выразился так же чётко, как это была бы членораздельная речь; его хоть и не местное, но полностью подходящее сюда существо заняло здесь каждый уголок и стало в нём господствовать, так что он стал для меня центральной фигурой среди того сонма диких тварей, которыми я был окружён. Водопад, ручей, белое побережье и острова - его фигура стала привычным передним планом для всего этого; возможно, выражение "передний план" и не совсем сюда подходит, так как в Камусфеарне он стал настолько неотъемлемой частью окружающей среды, что я удивлялся, как она могла прежде, до его появления, казаться мне совершенной.

Вначале, пока я ещё был преисполнен осторожности и заботами о его благополучии, повседневная жизнь Миджа была вроде бы однообразной. Затем, с течением времени, она стала совершенно свободной, центральным прибежищем для него оставался сам дом Камусфеарны. Это было логово, куда он возвращался вечером, сюда же, если уставал, он приходил отдыхать и днём. И вся эта эволюция, как и большинство перемен в природе, проходила так постепенно и незаметно, что трудно даже сказать, в какой момент прекратилась обыденность.

Мидж спал со мной в постели (теперь, как я уже рассказывал, он перестал подражать плюшевому медвежонку и спал на спине под простынёй, усы его щекотали мне ноги, а телом он прижимался к изгибу моих колен). Он просыпался со странной пунктуальностью ровно в двадцать минут девятого утра. Я пробовал было найти какое-либо подходящее объяснение, и при этом нельзя сбрасывать со счётов ситуацию с "обратной связью", когда именно я делал первое бессознательное движение, побуждая его к действию. Но как бы то ни было, время его пробуждения, как тогда, так и до конца его жизни, будь то лето или зима, всегда оставалось в двадцать минут девятого. Проснувшись, он подползал к подушке и начинал ласкать мне лицо и шею, попискивая от удовольствия и любви. Если я не поднимался достаточно скоро, то он принимал меры, чтобы вытянуть меня из постели. Делал он это по-деловому, несколько нетерпеливо, с видом нянечки, ухаживающей за капризным ребёнком. Он вёл эту игру по определённым, самому себе установленным правилам, но никогда не применял, к примеру, зубов для того, чтобы даже ущипнуть. И при таких оговорках трудно даже вообразить себе, как мог бы изощряться человеческий мозг в таком же теле, чтобы превзойти его в изобретательности. Он начинал с того, что забирался под одеяло и двигался взад и вперёд по кровати, выгибая спину как гусеница до тех пор, пока ему не удавалось высвободить края одеяла из-под матраса. Добившись своего, он продолжал делать то же самое с удвоенной энергией в ногах постели, где простыни и одеяло держались крепче. Когда всё было распущено так, как ему того хотелось, он сплывал с кровати на пол, - за исключением бега по сухой земле, единственное подходящее слово для определения передвижения выдры- это "плыть", они, так сказать, плывут в направлении своей цели, - хватался за край одеяла зубами и резкими рывками стягивал его на пол. В конце концов, так как я не ношу пижамы, я оказывался совершенно голым на простыне, судорожно вцепившись в подушку. Но и её ждала та же участь, и вот здесь-то проявлялась вся необычайная сила, скрытая в его маленьком теле. Он забирался под неё и проделывал несколько мощных рывков изогнутой спиной, при этом голова и даже плечи у меня приподымались над постелью. В какой-то миг во время этой процедуры он неизменно стремился выдернуть подушку, пока я был в подвешенном состоянии. Всё это было очень похоже на действия шутника, который выдергивает стул из-под того, кто собирается садиться. Оказавшись в таком неудобном положении, лишённый покрывала и достоинства, я оказывался вынужденным встать и одеться, а Мидж при этом наблюдал за мной с таким выражением, как бы выговаривая про себя: "Ты знаешь, всего этого делать ведь и не нужно было". В отличие от собак выдры обычно добиваются своего, и они сосуществуют с людьми, а не живут при них.