Читать интересную книгу Кольцо светлой воды - Гейвин Максвелл

Мидж моментально улавливал всё, что связано с водой, и при самом беглом знакомстве с купе тут же убедился, что в раковине для мытья, хоть и сухой в то время, заключается громадный потенциал удовольствий. Он тут же улёгся в ней, тело его свернулось там как яблоко, запечённое в пироге, а лапами он стал лихорадочно экспериментировать с хромированным краном. Однако, тот оказался для него совершенно нового типа, который срабатывал при нажатии вниз, и он не смог добыть ни капли в течение целых пяти минут. Наконец, чтобы подняться на задние лапы, он навалился всем телом на ручку крана и оказался буквально в своей стихии. В тот вечер было только одно происшествие, которое, тем не менее, чуть было не привело к остановке всего поезда и не представило возмущенным взорам официальных лиц моего необычного спутника. Внимание моё отвлеклось от Миджа, поезд с грохотом проносился по средней Англии весенними сумерками, а я смотрел в окно на зелёные хлеба и кусты терновника, на высокие деревья с тяжёлой листвой, и думал о том, как хорошо это стекло и движение поезда изолируют меня от непосредственного контакта с этими желанными вещами и в то же время не даёт защиты от влияния мрачного промышленного пейзажа. Задумавшись таким образом, я и не помышлял о том, что в таком замкнутом пространстве Мидж может устроить какую-либо серьёзную проказу. Мне и в голову не пришло, что, взгромоздившись, к примеру, на груду багажа, он сможет достать сигнальный шнурок. Однако он сделал именно это, и когда я глянул на него, он уже крепко держал его в зубах, а лапами шарил в отверстии, куда уходили концы. В этом, пожалуй, не было ничего страшного, и его ненасытное любопытство к любой мелочи до сих пор ни к чему особенному не привело. Когда же я двинулся к нему, он убрал лапки из отверстия и оперся ими о стенку, чтобы потянуть за бечёвку. Чтобы дозвониться по связному колокольчику, нужно потянуть достаточно сильно (однажды мне пришлось это делать, когда мой сосед по купе вдруг умер, раскуривая трубку), но у Миджа оказалось достаточно сил и, как выяснилось, решимости. Я ухватил его под мышки, но он продолжал держаться, и когда я потянул его, то увидел, что цепочка зловеще выгнулась наружу. Я сменил тактику и пихнул его в ту сторону, и тогда он снова ухватился за неё лапами. Казалось, я попал в безвыходное положение, которое могло окончиться позором, и тут меня осенило. Мидж ужасно боялся щекотки, особенно в районе рёбер. Я стал лихорадочно щекотать его, и тут же челюсти у него расслабились, мордочка расплылась в дурацкой ухмылке, которую он приберегал для таких случаев, и он стал корчиться. Чуть позже он несколько раз пробовал снова подобраться к этому шнурку, но к этому времени я уже переложил чемоданы, и несмотря на всю эластичность тела, ему уже было никак не дотянуться до него.

В незнакомой обстановке Мидж чаще всего пытался подражать моим действиям. В ту ночь, хоть он уже и привык спать на кровати, положив голову мне на ноги, он расположился точно так же, как и в первую ночь, когда появился в моей квартире:

он улёгся на спину головой на подушку, вытянув лапки поверх одеяла. В таком положении и застал его утром проводник, когда принёс чай. Он уставился на Миджа и спросил: "Вам чай на одного или двоих, сэр?"

В дни пребывания в моём родовом доме в Монтрейте у Миджа стал обозначаться и вырабатываться характер. Вначале у мельничных плотин на ферме, затем в большом озере, на которое выходят окна дома, и, наконец, в море, в которое он, хоть никогда не знал солёной воды, вошёл без особого удивления и продемонстрировал не только блестящие способности к плаванью, но и готовность пожертвовать зовом свободы в пользу человеческого общества. Вначале, предугадав остроту его инстинктов, я позволял ему плавать только на длинной рыбацкой леске. Я купил спининговую катушку, которая автоматически выбирала слабину и прикрепил её к тупому концу большой удочки на лосося, но опасность того, что леска может зацепиться за что-либо под водой, была слишком большой, и через неделю он уже бегал и плавал свободно. Он носил уздечку, к которой в крайнем случае можно было пристегнуть поводок, но она была главным образом для того, чтобы показать, что он домашний зверёк, если бы кто-либо вздумал поохотиться на него, а не средством усмирения. Конструкция этой уздечки, которая не мешала бы ему двигаться и не могла бы зацепиться за полузатопленные ветви и тем самым утопить его, занимала моё воображение много месяцев, и только к концу года была доведена до совершенства.

Это время познания дикого зверя на условиях, так сказать, взаимного уважения, было наполнено для меня очарованием, и наши долгие ежедневные прогулки у ручья и в кустарнике, на лугу и на озере, были для меня источником постоянных восторгов.

Хоть его всё-таки трудно было отвлечь от какого-либо соблазнительного водоёма, в остальном хлопот с ним было не больше, чем с собакой, а наблюдать за ним неизмеримо интересней. Его охотничьи способности были ещё неразвиты, но иногда ему удавалось у мельничной плотины изловить угря, а в проточной воде он ловил лягушек, которых обдирал со сноровкой, порождённой, очевидно, длительной практикой. Я верно угадал, что в его ранней молодости, когда он жил в хозяйстве болотных арабов, у него выработался просвещённый и прогрессивный взгляд на домашнюю птицу, ибо ни один "болотник" не потерпел бы хищника на своём дворе, где редкие тощие пугала, которые считаются там курами, могли бы пострадать. И верно, оказалось, что Мидж следовал за мной по переполненному, кудахтающему птичнику, ни разу даже не бросив взгляда ни влево, ни вправо. К большинству домашних животных он был равнодушен, но чёрных коров и быков, очевидно, принимал за чёрных буйволов со своей родины, и если они собирались на берегу водоёма, где он плавал, то прямо с ума сходил от возбуждения, ныряя, вихляясь и визжа от удовольствия.

Даже на открытой местности он сохранял свою страсть к игрушкам и иногда подолгу носил с собой какой-то увлёкший его предмет: стебелёк рододендрона, пустую гильзу двенадцатого калибра, еловую шишку или, как однажды было, женский гребешок с искусственным бриллиантом. Он нашёл его у дороги, когда мы утром отправились на прогулку, и таскал его с собой часа три, клал на берегу, когда отправлялся поплавать, и тут же возвращался к нему, как только выбирался на берег.

Он не обращал никакого внимания на следы, оставляемые дикими выдрами. Ежедневно следуя теми путями, к которым Мидж выказывал предпочтение, я обнаружил, что он, всё-таки почти незаметно влекомый инстинктом, вёл меня в мир, где живут выдры в этой местности: водная стихия глубоких проток между высоких, испещрённых корневищами берегов, где листья подлеска сходятся над головой, неразгаданные проходы и туннели в тростнике на берегу озера, мшистые дренажные трубы и заросли калужницы болотной, островки с буреломами и вывороченными корнями, где ветер шелестит в ветвях ивняка. Как иногда услышишь или вычитаешь странное, необычное имя, и затем оно преследует тебя постоянно, как бы случайно повторяясь, так теперь и я, познакомившись через Миджбила с выдрами, то и дело стал замечать вокруг следы их присутствия там, где раньше не обращал на них внимания.

Приглаженный скат глинистого бугра, где они катаются с горки, выпотрошенный трухлявый ствол дерева, внутри которого устроено сухое спальное место, отпечаток широкой перепончатой лапы, небольшой кусочек похожего на смолу помёта, состоящего преимущественно из костей угря, отложенного на камне посреди ручья. Я предполагал, что к ним-то Мидж проявит хотя бы такой же интерес, какой он проявлял к помёту собак, но, возможно, потому, что у выдр не принято пользоваться экскрементами в качестве информации или сообщения, или же потому, что он не узнавал в них продукт собственного рода, то относился к ним так, как будто бы их не существует.

За всё то время, что он был у меня, он убил, насколько мне известно, только одно теплокровное животное, и то не стал есть его, так как, по-видимому, испытывал ужас перед кровью и плотью теплокровных животных. На этот раз он плавал в тростниковом озёрке и поймал птенца шотландской куропатки нескольких дней от роду, чёрное тщедушное пугало размером в половину однодневного цыплёнка. У него была привычка прятать свои сокровища под мышку во время плавания, а выдры при подводном плавании почти не пользуются передними лапами, и сейчас он сунул туда птенца и продолжал преспокойно проводить свои подводные исследования. Птенец, должно быть, захлебнулся уже в течение первой минуты, и когда Мидж вытащил его на берег для более подробного рассмотрения, очевидно, расстроился и разозлился оттого, что тот оказался таким квёлым. Он ворочал его носом и тормошил лапами, сюсюкал над ним и затем, убедившись в его полной теперь неподвижности, оставил его на том же месте и пошёл искать себе что-нибудь более живое.