Я мгновенно вспомнил рассказ Вангелиса о его раненом бойце, который якобы сообщил немцам, что система минирования отключена.
– А раненый боец был? – спросил я.
– Конечно был, – в пояснениях моей мысли Костас явно не нуждался. – Только про минирование из него ни черта не вытрясли. Вот меня и послали добыть схему у Вангелиса и разминировать пещеру, чтобы немцы ее легко взяли.
Он посмотрел на меня почти победно.
– Еще подробности желаете для интервью? Сколько угодно. Зачем все это понадобилось? Пожалуйста: некоторые немецкие части оказались отрезанными в горах, и им был только один путь к своим – через перевал, через расположение эласовских отрядов, засевших в этих чертовых горах. Вот и нужно было разоружить крестьянских вояк, оставить без боеприпасов, они же из своей каменной норки через лаз все таскали да таскали снарядики.
Еще подробности? Нет, у этого выродка уже не было нужды мне их излагать, я мог и сам восстановить события: и как после ухода от Вангелиса Костас с двумя бойцами был встречен немецкой группой, специально поджидавшей их, и как в перестрелке немцы, сберегая «охранника», убили тех двоих. Хорошо хоть, что эласовцы перед смертью подстрелили четырех фашистов… И как… Впрочем, противно было раздумывать над всем этим.
– Но вы же живы? – обалдело спросил я.
– Да, жив. Я ушел через задний лаз, как и было намечено.
– А Урания? – я уже начал брать интервью.
– Я взорвал ее. Вместе со складом. Хотя она ни при чем, она не была эласовкой и не служила в «охранных». Она просто любила меня и потащилась за мной. Но она могла проговориться, если бы мы ушли вместе живыми.
Он был совершенно спокоен, спокоен ясностью безумия.
– Так вас заслали немцы? (Хотя и так ясно – кто же еще?)
– Нет. Англичане. Вместе с немцами.
– Вы все-таки врете, – я поймал его. – В сорок третьем англичане воевали с Гитлером, и контактов, а тем более общих операций быть не могло.
– Могло, – еще спокойнее сказал он. – Не считайте меня сумасшедшим. Я могу в подробностях описать внутренность и содержимое пещеры, а вы сверьте это у Евангелоса. Он-то знает, что после того, как они оставили там оружие, ни один непосвященный в пещеру проникнуть не мог. Скажите старику: на ящике, который заслонял изнутри вход в пещеру, сидела кукла. Спросите: сидела? Она тоже была заминирована. Новую систему я прощупать не смог. И для верности решил рвануть пещерку целиком. Ведь самое главное, чтобы ею не смогли воспользоваться эласовцы. Интересно? О, да! Так что – снимайте интервью. Несите аппарат и снимайте. Я буду ждать здесь.
Он опустился на землю, подсунув пятки под свой широкий зад, а я, повернувшись к нему спиной, не оглядываясь, пошел к деревне.
Неужели старик не безумен и было правдой, чудовищной правдой все, что он мне рассказал? Но что-то не сходилось насчет англичан. Не имели они в сорок третьем отношения к «охранникам», да и вообще были союзниками ЭЛАС. Только позднее начались ее бои с англичанами. Да, только в декабре союзники, войдя в освобожденные эласовцами Афины, отдали приказ о разоружении Греческой народно-освободительной армии.
И, как недавно, в Афинах под колокольный звон высоких ударов во мне снова возник рассказ моего друга Мемоса Янидиса, отбросивший меня в незнаемый мною, но ясно сейчас видимый афинский декабрь 1943 года:
«На площади Конституции толпа опустилась на колени. Гробы, двадцать семь гробов, только что плывших над головами по протокам улиц, на минуту замерли, вроде подхваченные ветром. Мне представилось, что это темная вода разлилась по площади и вдруг упала, как при отливе. А гробы еще висят в воздухе, но они тоже ушли в глубину.
Около меня опустился один из гробов, люди, перебирая коленями по асфальту, расступились, освободив для него место. И сразу какая-то женщина припала к деревянному этому ящику и начала обнимать покойника, пытаясь поднять его голову, прижимая к груди негнущееся тело.
Я увидел лицо мертвого. Сначала мне показалось, что я знаком с ним. Но тут же вспомнил: нет, я просто видел этого юношу. Два раза видел. Первый раз – 12 октября, в знаменитый день 12 октября сорок четвертого года, когда английские войска вошли в Афины, уже освобожденные ЭЛАС, 12 октября, в день всенародного ликования. Все тогда целовались, обнимали англичан, черт-те что творилось в городе. А парнишка этот выделывал вовсе несусветное – на него все обращали внимание. Щуплый и по виду малосильный, он таскал на руках английских солдат, передавал их в толпу и кричал: «Качать союзников! Бросайте повыше, чтобы Парфенон обозревали с птичьего полета!»
И вчера я его видел. На демонстрации 3 декабря. Через полтора месяца. Когда полиция открыла стрельбу по колоннам, он выскочил вперед, как обезьяна, вскарабкался на фонарный столб. Одной рукой он обнимал чугунный стебель светильника, другая порхала над головой.
– Вот что значит приказ Скоби сдать оружие! Теперь видите: им надо перестрелять нас, безоружных. Вот вам сдать оружие! – он вперил куда-то в пространство судорожный костлявый кукиш.
После того как в него выстрелили, он второй рукой обхватил столб и замер. Потом медленно стек вниз.
Женщина все пыталась извлечь из гроба сухопарое тельце.
Вдруг, поднявшись с колен, над площадью встали две девушки в черном. Они развернули заляпанное кровью полотнище, на котором было написано: «Когда перед народом встает призрак тирании, народ выбирает оружие».
Встали и застыли два черных древка этого заляпанного кровью флага».
Но это было позднее, не тогда, когда Костаса послали на задание в пещеру. Сейчас старик, видимо, решил сыграть на моем неточном знании истории того периода. А я – как ему не повезло! – как раз знал.
И зачем этому Костасу потребовалось эмигрировать на Кипр? После поражения ЭЛАС «охранники» и прочие чувствовали себя вполне уверенно и даже победоносно. Незачем было бежать. Покидать родину приходилось тем, кто освобождал Грецию от оккупантов, – бойцам ЭЛАС.
И тут я вдруг понял: люди, даже примирившись с новой действительностью, как бы трудна она ни была, никогда не простили бы того, кто разрушил прекрасный в своем трагическом величии миф. Миф, высекший порыв подражания, миф о необычайной любви, миф, увлекший на гибель их отцов, братьев, сыновей, но оставленный внукам и правнукам, как негаснущий светильник веры и самоотречения. Оправдательная сила мифа была сильнее сломленной повседневности, она не простила бы разрушения идеала. Она настигла бы каждого, кто покусился на неприкосновенность легенды. И Кафениотис понял это. Он испугался призраков, которые могли заставить живых убить это.
Но что я скажу дяде Вангелису, Марии? Как я сам могу стать разрушителем мифа их жизни? Собственно, нужно еще проверить. Осторожно проверить.