– Ну что ж, ты тоже античен, – сказала Зюка, – ты Палада.
– Я через одно «л». Для величия и вечности мне не хватает одного «л».
Коляня вдруг вставил:
– Армяне тоже любят всякие имена придумывать.
Да, конечно. Коляня очень кстати напомнил об армянских именах. Несколько лет назад я снимал в Армении. Действительно, Офелии, Гамлеты, Лаэрты и Нельсоны буквально кишмя кишели в проходных заводов и за магазинными прилавками. В далеком горном селении я искал бригадира Бабаяна. Чтоб позвать его, все село заголосило: «Шеко! Шеко!» Мой переводчик объяснил: «Шеко – это не имя. Кличка. „Шек“ по-армянски „рыжий“. Значит, „Рыжик“. Пришел Шеко. Весь с ног до головы заросший чернейшими волосами. Я изумился. А председатель колхоза мирно махнул рукой: „Шеко – это сокращенно. Шекспир его зовут“.
Я рассказал Зюке и Коляне про Шеко. Они вежливо посмеялись, но видно было, как Коляня недоволен тем, что я взялся «держать площадку».
Как бессловесный колониальный слуга, Зюка меняла на столе блюда.
Подала голубцы.
– Ты не думай, – откомментировал Коляня, – это чисто греческое, классика. Имеешь греческий национальный обед.
Спасительная память подсунула мне давнее, отцовское.
– А как же! Еще один из персонажей Аристофана восклицает: «Принесите капустные листья со свининой!»
– Точно, – согласился Коляня, – греки, они все фаршируют – огурцы, помидоры, тыкву, даже стручковый перец. Вообще овощи у них главное. Страна-то экономически отсталая. Понял-нет? Особенно фасоль в ходу. Суп «фасуласа». Фасоль в горшочках на второе. (Последовал рецепт изготовления фасоли в горшочках: фасоль замочить на ночь, на следующий день отварить и жидкость слить в отдельную посуду. Лук нарезать кольцами и слегка обжарить в оливковом масле. Потом… и так далее.)
Холодное рыбье тело мазнуло меня по лопаткам. Зюка и бровью не повела.
А Коляня не умолкал. Ему были безынтересны мои реакции, молчание Зюки: он просвещал, объяснял местную обстановку, нацеливал, давал мне рекомендации по наиболее рациональному приобретению «товаров массового спроса», как именовал он шмотки:
– Это я тебе говорю не дилетантски, а как специалист. У греков знаешь как? – он обо всем знал «как у греков». – Кстати, если хочешь, могу свести с некоторыми оптовиками, сможешь необходимое не по розничным ценам приобрести. Все законно. Нам они делают скидку, и я иногда прибегаю. Им же выгодно какую-то мелочь со скидкой сбыть, они все в нас заинтересованы. Тут ведь, сам понимаешь, капитализм. Коммерция. Понял-нет? А тем более сейчас. Торговые связи с нашей страной укрепляются, и оборот будет рость и рость…
– Расти, – сказал я. И впервые за весь обед мы все трое дружно, раскованно захохотали.
Вскоре он откланялся и, объяснив, что его еще ждет «деловой саппер», ушел.
Наше молчание с Зюкой продолжалось – мое подавленное и несколько злорадное, ее – смущенное. Я отвернулся к стене и стал рассматривать висящие на ней два фотографических портрета – моложавой женщины и молоденькой девушки. Подобно рыбьим телам, их лица плавали в голубом аквариуме столовой, и я сам, тоже, как бы утратив прочность земной опоры, плыл по комнате, овеваемый колыханием водорослей и касанием пульсирующих плавников.
– Это ты тогдашняя? – спросил я. Девушка действительно очень походила на Зюку тех лет, только была темноволосой и темноглазой, как Зюкино негативное изображение.
– Это моя дочка, Катя! – отозвалась она.
– Сколько ей лет? – холодный рыбий хвост шлепнул меня по позвоночнику.
– Девятнадцать.
– Девятнадцать? – Резко обернувшись к ней, я схватился за высокую спинку резного стула.
– Успокойся. Это не твоя дочь. Это – Колина. И она его очень любит, хотя и понимает его несовершенства. В этом все дело, – Зюка бесшумно убирала со стола десертные приборы, и я снова вспомнил, как под пасху грохотала посудой Таисья Степанова, стараясь задержать в избе Коляню.
– Впрочем, дело не только в этом, – Зюка, как всегда, знала, о чем я молчу, и мне незачем было пытать ее: «Как ты могла тогда выйти за него? Почему ты с ним сейчас?» – Он не виноват. Я виновата, что предпочла тогда его совершенную честность. А в том, что он стал таким, тут я была беспомощна… Тут виноват ты.
– Я? В чем же? Что не удержал тебя?
– При чем тут я… Я о Коле говорю.
– О Коле? Да я его двадцать лет не видел! Как я мот влиять на его трансформации? Ты уж готова на меня возложить все пороки мира!
Она вдруг вспылила:
– Какие трансформации? Вся его пародийная показушность, весь этот маскарад манер и суждений – твоя работа.
– Но при чем тут я? Что ты городишь? – но она вроде уже не слышала.
– К черту, не буду убирать, – Зюка звонко метнула на стол тарелки, которые держала в руках. – Давай покурим. – Я щелкнул зажигалкой перед концом ее «Кента» кинг сайз.
– А это мама, – Зюка кивнула на вторую фотографию.
– Двадцать лет назад?
– Нет, в этом году. Она приезжала ко мне из Швеции. Ей шестьдесят четыре, и она прелестна, легкомысленна и молода. Я спросила, как ей удается оставаться такой законсервировавшейся? Она обняла меня и шепнула: «Мы молоды, пока нас любят».
Зюка повернула стул, на котором сидела, наискось к соседнему и положила на тот ноги:
– Напрасно американцев высмеивают за задранные ноги. Это лучший способ быстрого отдыха, – но чем-то своем: – Если косишь, когда роса уже сошла.
– Неужели ты его любишь? – спросил я наконец.
– Для мамы никогда не существовало ничего, кроме любви. Войны, страны – все не имело значения. Она уехала из Литвы за человеком, которого любила. А я столько лет наивно полагала, что у них с отцом были разные политические убеждения.
– Она все еще с ним?
– Нет, он умер. Билась, работала кем попало. Пять романов – один несчастнее другого. Но теперь у нее новая любовь, счастливая, и она – молодая. Она все восклицала: «У меня взрослая внучка? Не пиши ему, что она взрослая. Я скажу, ей пять лет».
– Они виделись?
– Да. Катя тоже гостила у меня во время студенческих каникул. Она на первом курсе исторического в МГУ.
– Я бы хотел посмотреть на Катю.
– Посмотри. Поедешь в Москву и посмотришь. Я даже дам тебе письмо к ней.
– Можно? Ты разрешаешь?
– Ну конечно. Это ведь не твоя дочь.
Потом мы снова молчали и курили, и потому, что сигареты были «кинг сайз», увеличенно длинное молчание было долгим.
– Так ты любишь его? – спросил я, когда уже было необходимо раздавить в пепельнице противно задымившийся фильтр.
– Нет, – ответила она, хотя ее сигарета еще не докурилась.
– Так почему же ты живешь с ним? Ведь твой девиз, как и того грека: «Усталости чуждая Правда». Я верно цитирую?