яичницу. Всюду вокруг горят маленькие костерки. Так спокойно и уютно, почти по-домашнему. Именно это я запомнил еще с прошлой войны. Где остановился солдат, там он и обустраивает дом, каким бы неподходящим ни казалось место.
Дальше он пишет об Андрее, о том, как они беседовали о тайге и его доме. Странно думать, что отец узнал и полюбил Андрея раньше, чем Анна с ним познакомилась. По правде говоря, если бы не отец, она никогда бы его не встретила.
Хорошо, что ни Андрюша, ни Коля не знают о банкетке. «Это отличный тайник», — думает Анна. Она слышала, что первым делом при обыске они сдергивают ковры, простукивают полы и выворачивают незакрепленные половицы. Поначалу она думала завернуть дневники в клеенку и закопать их на даче «до лучших времен», но потом поняла, что хочет, чтобы они всегда были у нее под рукой. К тому же лучшие времена могут и не наступить. А жизнь у нее одна. Чтение дневников — как разговор с отцом, который в действительности так никогда и не состоялся. Чем она старше, тем ближе он ей становится. Однажды их пути пересекутся. Она доживет до его лет. Нет, она не хочет, чтобы его дневники гнили в земле.
Да у нее и самой есть что прятать. Сделать потайное отделение в банкетке было несложно: у Анны умелые руки, она может смастерить что угодно. Важно было сделать тайник совсем неглубоким, чтобы не вызвать подозрений, если кому-то придет в голову перевернуть банкетку и вытряхнуть из нее ноты. Изнутри, к боковинам ящика, она приклеила узенькие рейки, отступив снизу пять сантиметров, и выпилила из фанеры второе дно, так, чтобы его можно было вынуть, но само по себе оно не выпадало.
Оригинальная этикетка была намертво приклеена ко дну банкетки, так что ей пришлось перевернуть ящик и долго держать его над кастрюлей с кипящей водой, пока бумажка наконец под действием пара не отклеилась. Она высушила ее и приклеила на фальшивое дно, а потом натерла фанеру воском, чтобы она выглядела почти в точности как старая.
Единственный недостаток подобного тайника состоял в том, что, если его обнаружат, сразу станет понятно, сколько усилий было приложено, чтобы спрятать там все это.
Среди записных книжек есть одна, которую она никогда не читала. Однажды Анна открыла ее, увидела, что он пишет о Марине, и тут же закрыла. Про себя она называет ее «Записки о Марине» и считает опасной. Она боится узнать их историю с точки зрения своего отца. Маринину версию она знает, а мамину не узнает никогда.
Анна достает лежащий сверху альбом и раскрывает его.
На первой странице рисунок трамвая, застывшего в наметенном сугробе. Его окна должны быть покрыты инеем, но все стекла в нем выбиты взрывной волной от разорвавшегося снаряда. Сквозь зияющую пустотой раму видна сидящая женщина, в пальто и шапке, замотанная шарфом. Голова ее упала на грудь. Она мертва.
На следующем листе нарисован сугроб. Из него торчит рука. Люди бредут мимо, то ли не замечая ее, то ли не обращая внимания, сосредоточенные лишь на следующем шаге. Рисунки выполнены четкими, жирными линиями, как карикатуры.
Она перелистывает сразу несколько страниц. Вот Коля, в гнезде из одеял, закутанный в несколько слоев одежды. Его игрушечная лошадка лежит рядом на подушке, но он с ней не играет. Он смотрит в окно, крест-накрест заклеенное от воздушных налетов бумажными полосками.
А эта фигура, выглядящая как старушка, — ее одноклассница Таня. Если бы она выжила, ей сейчас тоже было бы тридцать четыре, как и Анне, но она слышала, что Таня умерла. Рисунок Анна сделала по памяти, после того как случайно наткнулась на Таню, пытавшуюся ручной дрелью просверлить лед канала, чтобы набрать воды. Водопровод в Танином доме больше не работал, а сил дойти до Невы, где вода была чище, у нее не было.
Тут не один десяток рисунков. Вот листок, вырванный из отцовского Шекспира. Марина попросила ее сделать этот набросок сразу после того, как отец умер. Он лежит замороженный, исхудавший до костей, волосы обледенели сосульками.
Марина сказала: «Ты должна рисовать все, Аня. Однажды люди захотят узнать о том, что с нами случилось».
Но Марина ошиблась. Людям пришлось похоронить свои рассказы. Властям угодна приемлемая версия событий, а не правда. И уж точно не правда ленинградцев. Анна зарисовывала Сенной рынок с его жуткими торговцами мясом, о происхождении которого лучше было не думать. Она нарисовала портрет мужчины, укравшего у нее санки с дровами, добытыми с таким трудом, и лицо Зины, когда она пришла к ним в квартиру с мертвым младенцем на руках. На самом дне потайного отделения лежат рисунки большого формата: их квартира, и в ней бесформенные, неопределенного пола фигуры тесно жмутся вплотную к растопленной буржуйке; комната отца, теперь Колина, где лежат отец с Мариной, оба мертвые. Иней, густой, как мех, покрывает их полностью. Анна рисовала с такой одержимостью, словно только рисование и могло помочь ей остаться в живых. Вот Марина, снова живая, тщательно сдирает верхний, раскрашенный слой Колиного игрушечного замка, сделанного из папье-маше. Мучной клейстер, скрепляющий слои газеты, очень питателен. Это папье-маше они сварят и съедят.
Она до сих пор представляет, как укачивает маленького Колю в промозглой темноте полуночной квартиры. Он такой худенький, что она может пересчитать все его ребрышки. Он уткнулся личиком ей в шею, причмокивая губами во сне. Она носит его на руках всю ночь, потому что боится, что без ее тепла он замерзнет и умрет.
Почему мы считаем, что настоящее сильнее прошлого? Между ними нет никакой границы. Прошлое живо и ждет своего часа. И она, и Андрей отвернулись от него, потому что у них не было выбора, но оно только приобрело над ними большую власть. Какая-то ее часть никогда не покидала той промерзшей комнаты.
Она переворачивает страницы. Теперь на рисунках листья одуванчиков, ряды капустных кочанов, тугих и плотных. Вот снова Коля: ложкой ест овсянку из миски и застенчиво улыбается. Другой рукой он прикрывает тарелку, но старается есть «красиво». Они больше не голодают. Вот бригада женщин, метущих улицу. Она слышит, как метлы скребут асфальт, и чувствует, как горят мозоли на ладонях. Все эти наброски сделаны наспех, часто по памяти. Но правду