Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из «символов наследия» созидается новое мифотворчество, псевдоистория, «fiction, завернутый в исторический фантик» (Шимов, 2006). Например, работа по формированию в последние годы «рынка ностальгии» часто подразумевает такую презентацию наследия, при которой «публика должна „определиться“ с прошлым, „почувствовать“ его и поддаться адаптированным иллюзиям» [Вестхейм, 2002. C. 252]. Правда, норвежский исследователь Г. Вестхейм при этом добавляет, что «есть существенная разница между показом прошлого, основанным на уважении к историческим источникам и критериях эмоционального эффекта, и рынком ностальгии», т. е. между актуализацией наследия и продажей сиюминутно выгодных его фрагментов. Этот зазор, видимо, будет углубляться далее, и в данной ситуации музею необходимо обозначить четкую демаркационную линию между предоставлением в распоряжение современного человека подлинного наследия, духовного и эмоционального опыта, элементов «живой культуры» и выполнением заказа по удовлетворению корпоративных интересов определенных групп общества. Создание подобной параллельной (виртуально-символической) реальности тесно связано с использованием некорректных методов манипуляции общественным сознанием, c подменой подлинных ценностей на наиболее продаваемые, конъюнктурной интерпретацией истории.
Второе. Ряд ученых говорят сегодня об «атомизации» исторического знания, распаде исторической целостности, что является следствием кризиса метаистории. «В этих условиях музей волей-неволей должен заняться самостоятельным конструированием исторического целого. В противном случае он рискует из хранилища социальной памяти постепенно превратиться сначала в собрание монументов, затем в антикварную лавку, а затем… и в склад забытых вещей – причем забытых в прямом смысле этого слова, исчезнувших из памяти» [Румянцева, 2005. С. 11]. Что может – и может ли – предложить в данной ситуации музейная презентация истории? Возможна ли адекватная интерпретация памятника, т. е. полноценное выявление его информационного потенциала, дающее целостное историческое видение, а не постмодернистскую субъективистскую историю «в осколках»?
От описания событий музеи переходят к системному показу социально-экономических и культурных процессов (в современной России чрезвычайно медленно и трудно). А антропологический акцент скорректировал саму постановку исследовательской проблемы, благодаря чему разнородные артефакты материальной и нематериальной культуры приобрели новое значение и звучание. Именно памятникам материальной культуры отводится сегодня роль «ненамеренных свидетельств» (М. Блок), которые позволяют исследователю без посредников (в отличие, например, от письменных источников) соприкоснуться с прошлым, наиболее объективизируя историческую действительность; провести междисциплинарное исследование и интеграцию предметов в музейном пространстве. А представление музейного предмета в контексте гуманитарного познания как явления культуры предоставляет уникальные возможности для исторических интерпретаций и реконструкций; становится основой для комплексного исследования и показа в музейных залах социальной, природной среды и, прежде всего, человека.
В роли интерпретатора материальных памятников выступает сам исследователь; это значительно увеличивает меру ответственности, но и решение задачи становится творческим, подлинно научным. Очевидно, что исследователь, «проецируя на материал своих источников актуальную проблематику, оказывается вовлеченным и в соответствующие интерпретационные рефлексии». Соответственно, встает вопрос о конструировании достоверного знания; а это становится возможным тогда, когда историк максимально активно общается с памятниками, составляет вопросник для источников, выделяя из них существенное и включая их в соответствующий историко-культурный контекст [Блок, 1986]. Такое «объемное» видение источников – ответно: источники вступают в диалог, они раскрываются, становясь многослойными и многоречивыми структурами. Выявляется коммуникативный потенциал артефакта, и от характера поставленного исследователем вопроса изменяется его интерпретативная роль. В этой точке завязывается диалог культур, о котором сегодня так много говорится, и становится возможным «получение объективно значимого знания» [Медушевская, 1998], воссоздание целостной картины из сохранившихся фрагментов культуры и невозможными – произвольные конструирования и вычитывания смыслов. В связи с этим вызывают недоумение высказывания некоторых исследователей, что часть музейных предметов утратила свою информационную сущность, изученная до конца и бесповоротно, являясь ныне тяжким и ненужным балластом в переполненных музейных фондохранилищах.
Однако «в хаосе реликтного множества только лишь специалист способен установить генетический порядок. Современник-непрофессионал, простой любитель искусства воспринимают уже не генетическую последовательность, а скорее хаос, и соразмерной реакцией на восприятие этого хаоса является эклектизм» [Люббе, 1994]. Возможно, и поэтому тоже, не совладав с многосложностью источника, некоторые исследователи становятся приверженцами постмодернистских конструкций, эклектичных музейных пространств, в которых история предстает произвольным смешением снов и символов. Еще в начале ХХ в. географ В. де ла Бланш, хорошо изучивший этнографические коллекции мира, отмечал: «В тех случаях, когда размещением экспонатов руководила последовательная мысль, мы сразу заметим, что предметы одного происхождения объединяет глубокая внутренняя связь. По отдельности они поражают только своей причудливостью; собранные вместе, они обнаруживают печать общности» [цит. по: Февр, 1991. C. 161]. За нежеланием создавать научно выверенные тексты экспозиций, прикрываемым рассуждениями о субъективности познания, непознаваемости прошлого и т. п., часто стоят как непрофессионализм, так и боязнь ответственности, идеологическая конъюнктура. Специалист «может, конечно, двигаясь в русле приоритетов массового сознания, лишь фиксировать противоречивость интерпретаций и их ускользающий, танцующий смысл, находя в этом состоянии завораживающую самодостаточность. Однако гораздо важнее активно способствовать формированию методологии научной определенности, создавая воспроизводимые результаты исследования качественно новой реальности» [Медушевская, 1997. С. 38]. Уникальная способность науки конфигурировать пространство, расставляя в нем ориентиры для человека и социума, позволяет адекватно представлять наследие в интересах своего общества и сохранить для него культурный код общения.
Еще один способ получить красиво упакованный «попсово-пещерный» вариант истории/мифа в музейном пространстве – это преподносимый ныне некоторыми музеями метод показа источников «без комментариев» (точнее, вне диалога с ними) как опыт «чистой», не замутненной субъективным вторжением экспозиционера презентации. Такой опыт может представлять интерес, но только не заявленной «объективностью». В этом случае декларация «объективности», доведенной до стерильного состояния (в котором не остается места ни творчеству, ни науке), содержит все же элемент лукавства. Уже сам выбор темы, проблемы для презентации, определение познавательной цели, подбор соответствующих артефактов для включения их в экспозицию подразумевают вполне определенную позицию исследователя, которая, осознает он это или нет, направляет суждение зрителя об избранном историческом сюжете. Предмет, извлеченный из множества других, помещенный в соответствующий контекст (или лишенный его), уже представляет собой особо выстроенное информационное поле и неминуемо маркирует в этом поле позицию «наблюдателя».
Результат же в конечном итоге зависит от постановки задач: актуализация наследия или создание очередного мифа, выстраивание идеи на основании источников или выискивание нужного памятника для подтверждения собственных гипотез. Но вопрос: «В какой мере этот „конфликт интерпретаций“, неоднозначность результатов исследования есть объективное свойство гуманитарных наук, а в какой они – следствие неверно поставленных проблем, неподготовленности историков, особенность гуманитарной модели образования?» [Медушевская, 1997. С. 42] – предстоит решать каждому исследователю индивидуально.
Музей, понимаемый некоторыми исследователями слишком буквально как «текучий во времени Гераклитов архив» (Б. Гройс), становится сегодня местом различного рода манипуляций с исторической памятью. Одна из генетически определенных функций исторических источников – быть точками опоры в нестабильном мире, в котором процветают «относительность в естественных науках и релятивизм исторических суждений» (H. S. Hughes), – утрачивается. Если большинство выставок и экспозиций появляется теперь «с целью создать новый порядок исторических воспоминаний, предложить новый принцип собирания коллекций, который по-новому воссоздаст историческое прошлое» [Медушевская, 1997. С. 42], то сколь велика доля субъективности в подборе «воспоминаний», сколь сильно искушение создать их «новый набор и порядок», а тем более создать свое «историческое прошлое». Непрофессиональное либо конъюнктурное прочитывание сохранившегося наследия, заполнение лакун, недостающих слов и фрагментов в угоду невзыскательной части аудитории (или той ее части, которая «заказывает музыку») рождает в историческом – музейном – пространстве монстров, поглощающих в результате задавшую их реальность.
- Космические тайны курганов - Юрий Шилов - Культурология
- Язык в языке. Художественный дискурс и основания лингвоэстетики - Владимир Валентинович Фещенко - Культурология / Языкознание
- Афоризмы великих о любви - Юлия Максимова (сост.) - Культурология
- Суфражизм в истории и культуре Великобритании - Ольга Вадимовна Шнырова - История / Культурология
- О праве на критическую оценку гомосексуализма и о законных ограничениях навязывания гомосексуализма - Игорь Понкин - Культурология