Здесь важно понять одну, может быть, с трудом уловимую тонкость. Единым словом обращать в земной прах, в абсолютное ничто тех, кто когда-то обладал достоинством и властью, мог не один только Иоанн. И до и после него такое практиковалось многими во всем подлунном мире. Воскрешать усопших, конечно, было не по силам и первому русскому самодержцу, но возносить на любую иерархическую ступень единой общественной пирамиды, создавать из обыкновенного земного ничтожества некие значительные государственные фигуры мог любой властитель его времени. Вот только в европах даже того времени подобные деяния обязаны были вершиться с постоянной оглядкой на вековые обычаи и права подданных. Их нарушение могло повлечь за собой не только противодействие, но и поражение прав самого монарха. Легитимность пленения Карлом Смелым, Бургундским герцогом, самого короля Франции не подвергалась большому сомнению даже штатными юристами короны; задачей дня для них стояло лишь оспорить основания вступления этого права в силу, другими словами, доказать, что Людовиком XI не были умышленно нарушены условия тех договоров, которые существовали между ним и его формальным вассалом. Для одержимого же собственной избранностью и собственным величием русского царя не существовало никаких априори правоспособных субъектов, были только абстрактные физические тела, некие абсолютно обезличенные биологические особи – и не более того. Кому быть боярином, кому окольничим, кому дворянином, кому казначеем, кому дьяком, кому приказным, мог решать только он и никто, кроме него. Все те регалии и отличия, присвоение которых одним давало право повелевать, в то время как других заставляло пресмыкаться, были чем-то вроде его личной собственности. Пользоваться ею можно было лишь с его благословения. Словом, вся та система общественных отношений, в которой каждому индивиду отводится какое-то свое определенное место, и в соответствии именно с этим местом ему предоставляются права, даруются привилегии, возлагаются обязанности, не существует сама по себе, но оказывается не чем иным, как прямым воплощением верховной воли государя. Растворись вдруг в каком-то небытии эта воля и все в его государстве немедленно обратятся в абстрактные физические массы, низведутся до уровня простых биологических организмов, земных червей. В лучшем случае – смердов. Ничто, ни собственные деяния подданного, ни древность его рода, ни заслуги его отцов, ни мнение государственного совета в глазах первого русского самодержца, в воспаленном его сознании не могло играть никакой роли. «Государство – это я!», а значит, все порождаемое государством фактически было обязано лично ему, Иоанну. В этом-то и состоит отличие вероисповедальных формул. Людовик XIV, произнося свою, мог помыслить себя лишь центральным, ключевым звеном той единой системы общественных отношений, о которой потом будет говорить К.Маркс. Для Людовика она существовала если и не во всем, то по меньшей мере во многом независимо от него самого. Иоанн же видел себя только ее Демиургом.
Словом, все в этом мире могло существовать одним лишь его благоволением, но, увы, ничто в вечно враждебном ему окружении не испытывало к нему за это решительно никакой благодарности. Измена, всю жизнь одна только измена окружала его.
Прозреваемая матереющим сознанием действительность оказывалась и гораздо сложнее той, что когда-то отравила все его детство, и стократ ужасней всех тех наивных страшилок, что потрясали нежную душу ребенка. Измена таилась куда как глубже, чем простая корысть завистливого и жадного до всего того, что может быть подобрано у государева стола, боярства. Ведь если ничто не имеет права на существование там, где само это существование не освящено им, сама независимость окружающего от его собственной харизмы становилась неискупимым преступлением перед государем. Получалось так, что самодостаточность жизни, снующей где-то в грязи под его ногами, могла быть только мнимой. Но именно упорное нежелание – да, впрочем, и неспособность – этой мнимой величины осознать свой вечный неоплатный долг перед ним делали из нее источник постоянной угрозы. Измена, вечная измена должна была пронизывать все, ничего кроме измены не могло составлять подлинное содержание всей окружающей его суеты. Изменой ему становилась уже сама претензия на самодостаточность.
Но вот наконец – настало время показать всем, что они на самом деле есть без него!
8. Опричнина
В воскресенье 3 декабря 1564 года Иоанн со своими детьми, царицей, в сопровождении ближних бояр, большого обоза под сильной охраной уехал из Кремля, как сказано в хрониках «неведомо куда бяше». Летопись говорит, что он «взял с собой из московских церквей древние иконы и кресты, драгоценными камнями украшенные, золотую и серебряную утварь, одежду и деньги и всю казну».
«В тот год осенняя погодаСтояла долго на дворе»,
и он из-за распутицы две недели был вынужден прожить в Коломенском, когда же стали реки – через Троице-Сергиев монастырь, минуя Москву, царь отбыл в Александровскую слободу.
Отъезд царя буквально ошеломил столицу, в Москве поднялась паника, может быть, большая, чем даже та, которая будет пережита ею через четыре столетия, в октябре 1941, когда ее покинет чуть ли не все партийное начальство. «Столица пришла в ужас, – пишет Карамзин, – безначалие казалось всем еще страшнее тиранства!» «Увы! горе! како согрешихом перед богом и прогневахом государя своего многими пред ним согрешения и милость его велию превратихом на гнев и на ярость! ныне к тому прибегнем и кто нас помилует и кто нас избавит от нахожения иноплеменных? како могут быть овцы без пастыря? егда волки видят овца без пастуха, и волки восхитят овца, кто изметца от них? такоже и нам как быти без государя?»
Только ли врожденная склонность к пресмыканию привычного к рабству народа стояла за всем этим ужасом? «Люди холопского звания сущие псы иногда, – скажет Н.А.Некрасов, – чем тяжелей наказание, тем им милей господа». Однако вспомним: историческая легенда гласит, что род именно этих страхов заставил пригласить на Русь Рюрика с его варяжской дружиной. Впрочем, отсутствие централизованного управления и сегодня порождает практически немедленную волну мародерств даже в так называемых «цивилизованных» странах, где мы, русские, привыкли видеть образцовое для нашего национального менталитета почитание порядка и права. Что же тогда говорить о том далеком времени? Но все же дело не только в инстинктивном страхе перед последствиями безначалия. Царская харизма – вещь куда более серьезная, чем простой правопорядок. Если Бога нет, то и я не штабс-капитан, – скажет один из героев Ф.М.Достоевского, за три же столетия до этого маленького офицерика сецессия царской власти и вправду была способна уничтожить чины и достояние всех, не только подобных ему, но и куда более значительных величин, за исключением, быть может, самых громких фамилий. Для брошенного государем люда рушились устои не одной только государственности, уничтожался весь хранимый им миропорядок. Больше того – с его уходом от них отворачивалось лицо самого Бога, и страшнее этого, наверное, могло быть только моровое поветрие, сопровождаемое сотрясениями земной тверди и потопом. Впрочем, все это просто обязано было последовать за нежданным исходом Его помазанника. Так нужно ли удивляться, что духовенство, бояре, приказные люди, чернь, – все истово просили митрополита заступиться и умилостивить грозного царя. Как сказано в Никоновской летописи: «велием гласом молиша его со многими слезами, чтобы Афонасий митрополит всеа Русии с архиепископы и епископы и со освященным собором подвиг свой учинил и плачь их и вопль утолил и благочестивого государя и царя на милость умолил, чтобы государь царь и великий князь гнев свой отовратил, милость показал и опалу свою отдал, а государьства своего не оставлял и своими государьствы владел и правил, якоже годно ему, государю; а хто будет государьские лиходеи которые изменные дела делали, и в тех ведает бог да он, государь, и в животе и в казни его государьская воля: «а мы все своими головами едем за тобою, государем святителем, своему государю царю и великому князю о его государьской милости бита челом и плакатися».
В Александровскую слободу была отряжена огромная делегация от всех сословий. Выслушав посланцев своего народа, Иоанн согласился вернуться в Москву, но поставил свои условия: отныне он будет по своему усмотрению невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния, как скажет летописец, «без всякого стужения, без всяких претирательных докук со стороны духовенства».
Через два месяца после своего отъезда, 2 февраля 1565 г. Иоанн торжественно въехал в столицу, а уже на другой день объявил духовенству, боярам и высшим чиновникам об учреждении опричнины.